Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Позади него выплыли гигантские, готовые выкатиться из орбит, глаза Амельды:

— Обед на столе, ваша честь господин картограф! — сказала она басом с добродушной издевкой. — Брат твой с сеньором настоятелем ушли куда-то, где, поди, подают что-нибудь повкуснее амельдиной стряпни, так что тебе одному ее жевать!

В ту ночь он спал плохо. Ругались и дрались соседи напротив, билась посуда. Утихомирились только под утро. Христофор закрыл глаза и вдруг почувствовал, что тонет. Погружается в толщу, что становится все темнее. Уже крепко схватила его за ноги «рука Нептуна» и тянет вниз. И жуткое удушье. Он бьется, но тщетно. Вдруг удушье медленно отпускает, грудь больше не болит: какое счастье, он научился дышать под водой! И где-то внизу кто-то поет знакомую андалусийскую песню (да это же тот мальчишка, «крысенок» с «Пенелопы», Салседо, севильянец!). И становится светлее, и проясняется черно-синяя толща, и внизу, на белом песке, по которому носятся тени рыб — «Пенелопа» и Ксенос, и вся команда на палубе. Они задрали лица и машут ему, веселые, более красивые, чем были в жизни, зовут, поднимают над головой тугие винные меха: тоже научились дышать под водой и даже пить! А Ксенос кричит своим охрипшим от вечного ора голосом: «Иди к нам, крысенок, сынок! Соскучилась по тебе наша «старушка»! Тут хорошо. Твое место здесь, с нами!»

Костяная клешня хватает его сзади за плечо, за предплечье и тянет вверх, к светлеющей поверхности. Он поворачивается: в него вцепилось безликое и безглазое белесое существо в темном монашеском балахоне и старается вытянуть его к поверхности посильнее «Руки Нептуна»… Если это

Смерть, то почему она спасает его? Ведь должно быть наоборот… И тут удушье опять зажимает в тиски горло и не отпускает, пока он не пробивает лицом водную толщу и не делает спасительный, прекращающий муку вдох. И сразу же над ним нависает тяжелая тень: он вынырнул рядом с бортом огромной каравеллы. У поручней беззубый коротышка — тот, со злым взглядом, что приходил в лавку. Но — какая перемена: теперь о великолепные его сапоги бьются ножны шпаги, увивается подобострастным змеем бархатный плащ. «Нравится моя новая красотка? — слышит Христофор сверху издевательский голос. — Конечно, нравится! А ведь я нашел свои острова, аккурат за тем морем водорослей они и были!» И перегибается через борт, и смеется — сверху вниз. К коротышке вдруг подходит какой-то великолепно одетый человек, и они начинают увлеченно о чем-то разговаривать. И отходят от борта. Лицо это, несомненно, Христофору знакомо. Где он раньше видел его? Ну конечно же, на монетах! Да это же… король Португалии! О Христофоре забывают. Каравелла медленно скользит мимо. На корме… старик-книготорговец из савонской лавки рассерженно, как тогда, трясет головой, глядя на него… Через мгновение Христофор понимает, что ошибся — это не книготорговец из Савоны, это Авраам Крескес: обе половины его кривого лица — живая и неживая — взирают на него, одна — с презрением, другая — с жалостью… Христофор хочет крикнуть, чтобы он не смел так на него смотреть! Но и лицо Крескеса куда-то исчезает. И появляется мерзкая, обезьянья усмешка убийцы Корвина! В руках у него та самая отцовская плетка. Христофор кричит ему грязные, отчаянные ругательства, а тот отвечает смехом и шутовски грозит ему плеткой. Уменьшаются витиеватые золотые буквы на черной корме: «Santa Maria». Христофор — в воде, оставлен за кормой, и теперь грудь его ломит уже не от отсутствия воздуха. Теперь это нечто более болезененное: знакомая всем неудачникам смесь дикой зависти, неприкаянности и смертной тоски. И по воде черным дымом стелется его горький, хриплый, яростный вой. И… он просыпается!

…Однажды Дорес в своей комнатке показала ему портолан, найденный в старом рундучке покойного мужа. Портолан был старый, порванный и побывавший в морской воде, к тому же очень плохо начерченный, явно неумелой рукой.

— Последняя карта, — улыбнулась она виновато. — Самая старая. Никому, наверное, такая не нужна…

Христофор взглянул мельком: узнаваемые берега Португалии, Азоры, океан. И вдруг неожиданно: очень далеко к западу от Азор — заштрихованный кусок моря с едва различимой пометкой: «…асо». Его прокололо: saigaco[269]?! Морская трава! Нелепый коротышка, видать, не врал про «шпинат»! Выходит, сукин сын и вправду заплывал так далеко на запад! Другие пометки разобрать на карте было решительно невозможно.

Вскоре в одном из ящиков лавки уже лежало наполовину написанное прошение. Оно было адресовано, ни много ни мало, Его Величеству португальскому королю Альфонсо Пятому. И в нем Христофор вовсю использовал ученые слова (бродячего школяра продолжала неплохо кормить его латынь!) и ссылался на теории известных географов, например Тосканелли. В письме, во-первых, звучала непоколебимая уверенность в успехе задуманного плавания, во-вторых, оно содержало его собственные практические выкладки и расчеты, которые, несомненно, должны были убедить короля. И в конце письма, конечно же, Колумб просил. Просил корабли для открытий — во славу короля и Португалии — короткой дороги в Индию, ну и по пути — открытия любых оказавшихся на пути новых земель, плывя в Океане все время на запад от Азор…

Христофор в который раз снял со стены карту Тосканелли, взял штурманскую линейку и измерил расстояние от Азор до Сипанго, быстро набросал в сторонке, на куске испещренного цифрами пергамента колонку цифр, перечеркнул, набросал опять, опять перечеркнул и, наконец, вывел в письме, что «плавание, с Божьей помощью, должно занять не более двух месяцев». Потом опять обратился к колонке с цифрами, шевеля губами, пересчитал опять, перечеркнул «не более двух с половиной» и написал: «не более полутора месяцев». Опять подумал, опять сосредоточенно пошевелил по-рыбьи губами, перечеркнул и это и написал: «не более месяца»[270]. Дорогой пергамент был испорчен: послание королю опять надо было переписывать набело!

Христофор, конечно же, старался зря. О теории Тосканелли король знал и так, причем от него самого: флорентиец незадолго до этого прислал королю очень похожее письмо — с расчетами окружности земли и предположениями короткого пути на Восток, плывя на Запад. Над этими расчетами потешалось большинство придворных географов Альфонсо Пятого, кроме одного ученого — Мартино до Боэмия, но тот вообще отличался эксцентризмом, удивительным для бывшего немецкого купца.

Конечно, Христофор не имел обо всех этих придворных делах никакого понятия (а неведение — лучший друг уверенности) и прошение королю все-таки дописал. И перечитал с замиранием сердца (ни дать ни взять — влюбленный!), и в тысячный раз проверил ошибки, и решил, что это — хорошее, ученое послание, которое секретари непременно должны передать королю. И подписал свое имя на португальский манер: «преданный Его королевскому величеству, королю всей Португалии и Алгарвы Альфонсо Пятому, Cristovao Colombo».

И на следующий день, очень рано, он пошел к огромным, железной фигурной вязи, воротам дворца, где уже затемно толпился народ со всевозможными прошениями. И когда дошла очередь, Христофор передал в малюсенькое железное окошко свой тщательно сложенный и запечатанный самой надежной печатью пергамент (лучший, телячий, немало заплачено!). Протянутое им письмо подрагивало как живое (не иначе, от надежды, что билась внутри!). Рука в окошке молниеносно и небрежно схватила письмо, и он услышал: «Следующий!»

Обратно домой Христофор шагал просыпающимися лиссабонскими улицами. Вот и Альфама, где, словно от страха, лепились друг к другу беленые домишки, где тысячи и тысячи безвестных людей рождались, женились, совокуплялись, покупали снедь на рынке, сушили белье, пели свои fado marinhero, молились, ели жареное мясо (если не было поста), или соленое бакалао (если был пост), пекли хлеб, болели и, сидя на скамейках или поставив на своих замощенных булыжником и загаженных собаками улицах стулья, упоенно сплетничали о чужих, таких же незаметных и бесцельных жизнях. И потом умирали. Так и не узнав ничего о величине земной окружности по экватору[271], и Сипанго, и Тосканелли, и «саргассо» в океане. И без этого знания, судя по своей беспечности, были совершенно счастливы. Словно стаи безмозглых одинаковых рыб, серебрящихся на мелководье, рождающихся и живущих неизвестно зачем. Они не писали никаким королям и не ждали от них ответов, и не мучились стремлением неизвестно к чему, и не томились ожиданием чего-то потрясающего, что должно непременно случиться и однажды полностью изменить жизнь, наполнить ее смыслом, как паруса — ветром. Вот-вот, вот-вот, вот-вот…!

Теперь жизнь Кристофора зависела от того, убедит ли он своим письмом короля Португалии Альфонсо Пятого дать ему, сыну ткача и безвестному «навигадору» из окрестностей Генуи, высочайшую аудиенцию.