Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

воспринималось теми, счастливыми, парнями — да и им самим тоже! — чуть ли не как долгожданная поездка на веселый праздник. Нынче же Мизюку думалось об этом с какой-то тоскливой обреченностью, и он понимал сейчас всякую военную справу вроде бы старорежимно, по-мужичьи — как тяжкую обузу в дому, суровую повинность и неизбывное мирское лихо. — Да-да… Это уже второй мой солдат. Первый был сын, Ильюшка… Как он радовался, что принят в артиллерийское училище! Ему тогда едва исполнилось восемнадцать. И многим в ту пору казалось, что война отодвинулась куда-то далеко-далеко… Ну, а где же теперь Илья? Да и жив ли он вообще?.. Кто сумел бы предугадать в те летние дни, что этот мир рухнет так скоро? И вот — кругом немцы… А второму моему мальчику, Володе Лысенко, нет еще и четырнадцати лет!.. Куда он все-таки ушел? Надо было попробовать расспросить его подробнее. Хотя вряд ли он сказал бы… Но разве тебе и без того не ясно — куда? Ведь на всей земле бушует беспощадная, не веданная человечеством по своей жестокости, страшная бойня, каковой не бывало еще во веки веков, за всю его многострадальна и кровавую историю… Сходились меж собой в честно́м бою славные богатыри; дружина в чистом поле шла на дружину; несметное войско противостояло столь же несметной силе… Но кто же знал, что когда-нибудь настанет черед детей?.. Даже детей…»

Давно предполагаемый Мизюком, но тем не менее все же внезапный для него и — главное — такой необычный Володин уход из детского дома окончательно выбил директора из колеи.

Он сильно разволновался, отставил к порогу так и недочиненный валенок, сунул ноги в просторно разношенные ботинки: позабыв о шапке, набросил старенькое зимнее пальто, с облезлым по краям барашковым воротником, и, не дозволяя себе заглядывать в ребячью спальню, дабы не тревожить понапрасну уже, наверное, уснувших мальчишек, бесшумно прошагал по коридору и вышел на улицу.

Во дворе было темно. Но от легшего накануне да так и не растаявшего за день снега как бы истекало слабое свечение. И должно быть, от этого окружившая Юрия Николаевича ночная темень не казалась ему непроглядно-враждебной. Она только как всегда настораживала все его чувства — заставляла обостреннее ощущать студеную крепость недвижного воздуха, четче различать податливый шорох мерзлой травы и едва уловимый морозный хрупт упругой белизны под ногами, зорче всматриваться в себя и вокруг.

Он неторопливо проходил вдоль витого чугунного детдомовского заборчика и словно бы видел сейчас за ним притаившиеся во тьме безлюдные городские улицы, угрюмых немецких часовых у ворот бывшей больницы, слепые дома, к глухим стенам которых лепились на задворках крытые седыми ошметками толя дровяные сараюшки, а дальше — припорошенные снегом окраинные огороды, где по бокам протоптанных уже межевых тропок бугристо выпирали острыми хребтинами черные комья стылой земли.

И еще почему-то виделось Мизюку, что где-то там — за незрячими этими домами, дощатыми сарайчиками и полого сползающими к реке черно-белыми проплешинами огородов — бредет, теряясь в безмолвной ночи, невеликий парнишка с холщовой торбой через плечо…

Не замечая покуда холода, Юрий Николаевич прошел мимо сада, где на разлапистых яблонях, в ложбинках между кривыми сучьями, будто клочки новогодней ваты зацепились; подумал о том, что как ни крути, а придется, очевидно, вырубить сад на дрова, и медленно обогнул весь двор.

Было на нем пустынно и голо. От некогда порушенной ребятами трибунки, над которой высилась косо накрененная мачта, что вызывало раньше в памяти Мизюка писанную художником-маринистом картину кораблекрушения, нынче и вовсе никаких следов не осталось. Выкорчевали ребята столбики, сломали мачту, расколошматили непотопляемый дубовый настил — все это давным-давно сгорело в печках.

Да, все сгорело… Все прахом пошло. И совсем уже не за что ухватиться тем, гибнущим на картине мореплавателям. Барахтаются они посреди сокрушительных стихий, словно кутята, кто во что горазд: обессилев, погружаются в пучины, судорожно выныривают, молят о помощи и тонут молчком…

Вот и у него в детском доме на одного такого «мореплавателя» уменьшилось. Оторвало парнишку от ненадежной опоры и унесло. Пропадет ли он в неведомых безднах, на твердой ли суше окажется — поди-ка тут угадай… К тому же и не последний он, конечно, из тех мальчишек, кому еще доведется вскоре покидать детдомовский кров. Хотя кто теперь за Володей Лысенко последует и к какому берегу прибьется — этого ему, директору, к сожалению, знать не дано.

Юрий Николаевич направился обратно к первому корпусу. В его черно-смоляных окнах, уже тронутых понизу каемкой волнисто растущей наледи, блеклыми крупинками отражалась бесчисленная звездная мелочь.

«Что-то вроде бы рановато в нынешнем году морозец прижимать начинает, — озабоченно думал Мизюк, чувствуя, что у него слегка пощипывает кончики ушей, невольно ускоряя шаг и придерживая обеими руками полы распахнутого пальто. — Как бы все-таки нам, грешным, с топливом вывернуться? Вот если бы удалось Семену Петровичу торфа раздобыть, тогда, пожалуй, и яблони можно было бы пока не трогать… Только где же его сейчас достанешь, этот торф? Не существует больше такового в природе, как, впрочем, и всего остального… А Людмила Степановна каждый день плачется, что малыши у нее все время зябнут да простужаются… Что ж, ничего мудреного нет… К утру в ребячьих спальнях немногим теплей, чем на улице. И в комнате малышей, и у старших… М-м-м-да-а-а… Никуда не денешься — всем худо, всем тяжело», — подвел итог невеселым своим раздумьям Юрий Николаевич.

10

Беспокойство одолевало в ту ночь и Славку Комова. Он часто просыпался, с трудом разлеплял глаза, приподнимался, хватаясь за спинку кровати, смотрел в окно — не светает ли? — опять валился на жесткую свою соломенную подушку, натягивал на голову раздобытый для него Зоей и всегда безотказно выручавший Славку армячок, а потом вновь замирал в чуткой дреме.

Нет, не брезжила покуда за темным окном блеклая синева — и это было хорошо. Очень уж не хотелось Славке, чтобы наступало утро. Однако даже во сне он тоскливо сознавал, что рассвет неотвратимо приближается. И от этого тягостно становилось на душе у парнишки, как перед ожидаемым вызовом в канцелярию к директору, когда не знаешь точно, по какому случаю тебя туда потребуют, но уверен, что неприятностей не миновать.

Совсем измаялся Славка Комов в неверном полузабытьи, под ватным своим армячком. Даже самый сладкий, предутренний сон не принес мальчишке облегчения, а словно бы только добавочной усталостью придавил.

Да оно и не диво. Потому что затосковал Славка еще с вечера, сразу после того, как удалось собрать у ребят, которые вернулись с дневного промысла, недостающее ему для завтрашней вылазки в город как бы