Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

— М-м-м-да-а-а, говорят… Я тоже, кажется, слыхал что-то в этом роде…

— А как вы думаете, кто ей на дорогу ту мину подложил? Может, партизаны?

— Не знаю, не знаю… Возможно… Однако уже поздно, дети. Пора спать. Ложитесь, отдыхайте…

Выходя из спальни, Юрий Николаевич приостанавливался в дверях, пожимал плечами, смущенно улыбался, вроде был в чем-то виноват перед мальчишками, желал им спокойной ночи. Ребята дружно орали в ответ, зазывали приходить снова и понимающе переглядывались…

Вскоре после того, как Лысенко со своими приятелями провел в детдомовской конюшне памятную для Вальки Щура «предварительную беседу» — когда тот надумал в столовке пугануть бывшую пионервожатую немецкими приказами об учете комсомольцев, — а затем отказался идти вместе с ребятами в село убирать горох, Юрий Николаевич начал подмечать в Володином поведении кое-какие не свойственные ранее ему черточки, по которым можно было предположить, что паренек вот-вот покинет детдом.

Правда, мальчишка этот всегда держался вроде бы на отшибе, но теперь и вовсе отдалился от остальных воспитанников. К тому же Лысенко стал нередко исчезать куда-то, пропадал по нескольку дней кряду, чего прежде за ним никогда не водилось.

Зная Володины наклонности и неустойчивую его натуру, Мизюк не без основания беспокоился, что рано или поздно он попадется какому-нибудь немецкому шоферу на воровстве, и тогда мальчишке будет уже несдобровать. Юрий Николаевич не однажды пробовал поговорить с пареньком, вызвать его на откровенность, но тот лишь угрюмо замыкался либо молол заведомую чепуху.

— Да чего вы так переживаете, Юрий Николаевич? — с нарочитым удивлением, строя невинную рожу, вопрошал пацан, когда Мизюк, в очередной раз подкараулив его возвращение, принимался за «проработку». — Никаких немецких машин я больше не курочу… Даже близко к ним не подхожу. На кой они мне?.. Где я был-то? По селам, конечно, ходил. Где же еще?.. Побирался. Хлебушка-то вона скоко насшибал! — Володя хлопал рукой по доверху набитой своей торбе. — Может, горбушечку хотите?..

Мизюк суховато благодарил, отказывался. Он ни на минуту не мог допустить того, что удачливый и отчаянный этот мальчишка вдруг так легко и просто оставил свою давнюю рискованную «профессию» ради более спокойного и верного ремесла, хотя доказательство тому — полная торба хлеба — было, как выразился бы завхоз Вегеринский, налицо.

— У кого ты теперь ночуешь, Лысенко? Если ты встретил каких-то людей, которые согласны взять тебя из детского дома к себе, скажи мне об этом прямо, — отринув всякую дипломатию, наседал на увертливого парнишку Юрий Николаевич. — Я должен знать, Владимир, где ты собираешься жить, чем думаешь заниматься. Смею тебя уверить, это не праздные вопросы. В конце концов всю ответственность за твои поступки несу пока что я…

— Да никого я нигде не встретил… Вы чего, совсем уже, что ли?.. — прятался за умышленной грубостью упрямый пацан, не желая даже смотреть на привязавшегося ни с того ни с сего директора. — Хожу себе по хатам, как все… Чего же вам за меня отвечать-то?..

А потом…

Потом Володя Лысенко постучался вечером к Мизюку в комнату. Полины Карповны дома не было. Директор коротал время в одиночестве. Сидел на стуле перед лампой и неумело ковырял крючковатым шилом прохудившийся валенок — прилаживал на задник кожаную нашлепку.

Юрий Николаевич отложил работу и с критическим любопытством оглядел нежданного гостя.

Мальчишка был одет в короткую ватную телогрейку, старую шапку-ушанку, наполовину оторванное ухо которой косо свисало на щеку; латаные-перелатанные спереди штаны заправлены в голенища довольно крепких еще с виду яловых сапог; великоваты они ему, правда, — эка, носы свои кверху позадирали! Где он только себе такую знатную обувку справил? Подпоясался Володя широкой тесьмой из лампового фитиля, а через плечо у пацана на такой же тесемке — сумка. Сразу понятно: не в ближний путь снаряжался человек.

— Ну, с чем ты ко мне пожаловал, Владимир? Раздевайся, вешай все там на гвоздь и проходи, — благожелательно, как ни в чем не бывало, предложил Мизюк, чувствуя, однако, что Лысенко явился к нему в такой час неспроста.

— Спасибо… — Володя чуть замялся, потянулся было к шапке, но раздумал: убрал руку за спину, зашевелил там пальцами, вроде бы высунувшийся из узла кончик тесьмы подоткнуть решил. — Я к вам не надолго. Мне уже уходить нужно, Юрий Николаевич… Вот я и подумал зайти, чтобы вы потом не беспокоились…

— Так-так… Похвально… Но постой-ка, куда уходить? Почему — нужно? — все-таки заметно растерялся директор и вдруг вспылил: — Сейчас же марш в спальню, раздевайся и ложись! Завтра поговорим!

— Да нет… Вы, наверно, не поняли, Юрий Николаевич, — тихо сказал Володя, продолжая теребить опояску. — Я ведь совсем ухожу… Ну, помните, вы говорили, если я кого-нибудь встречу, чтоб вам рассказал?.. Вот я теперь, значит, и встретил…

— И кого же ты встретил? Где?.. Не на базаре ли подобрал себе компанию? — с ехидцей глядя на понурую голову мальчишки, не удержался от обидной колкости Мизюк.

— Для чего вы так, Юрий Николаевич?.. Ведь не только я, а и все пацаны вас очень уважают… И вообще… Мы же давно знаем, что ваш сын на фронте против немцев воюет. И вы сами за наших… — Володя, словно тяжелую торбу с себя скинул, облегченно перевел дух, выпрямился и, уже без утайки, посмотрел на директора, что сгорбатился перед ним на стуле, покато опустив плечи. — Ну, в общем, я тоже хороших людей нашел. Они меня к себе зовут… Им пацан нужен, чтоб везде мог проходить… — Паренек смущенно попятился, медленно отступая к двери. — До свиданья, Юрий Николаевич. А ребятам, если они у вас спрашивать станут, скажите, что я в какое-нибудь село ушел. Насовсем, скажите, ушел… Ладно?..

— Господи!.. Ты же еще вовсе ребенок, Володя, — с мукой в голосе, трудно выговорил наконец Мизюк, не надеясь словами образумить мальчишку, не пытаясь шуметь на него, чтобы за этим хоть как-то скрыть свою постоянную тревогу о нескладной его судьбе, и не в силах больше противиться навалившейся слабости. — Господи… — глухо повторил он. — Ты даже не представляешь, за какое опасное, недетское дело берешься… Ты не торопись, Володя. Ты сперва подумай, пока не поздно. Иди и подумай…

— Хорошо, я подумаю…

Мизюк стиснул голову ладонями и сидел так, покуда дверь за парнишкой не притворилась.

«Ну вот, это уже второй близкий мне человек, которого пришлось проводить в солдаты, — снова оставшись в одиночестве и принимаясь за прерванное Володиным приходом занятие, раздумывал Юрий Николаевич. Однако теперь в мыслях его не было и тени той, прежней, приподнятости, какую он испытывал когда-то, отправляя великовозрастных некоторых своих подопечных на действительную службу, что раньше