Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

— Картошки молодой нароем!..

— Не, пацаны… Вы как хотите, а я по солнышку в Бессарабию рвану, — задумчиво глядя на огонек коптилки, изрекал Валька Щур.

— Почему же непременно, в Бессарабию? — интересовался Юрий Николаевич.

— А там, я слыхал, всю дорогу тепло и мамалыгу в каждой хате на обед варят, — серьезно объяснял Валька. — Я, пацаны, очень мамалыгу люблю…

Мальчишки беззаботно скалились. Юрий Николаевич тоже посмеивался вместе с ребятами. Хотя в этих редких вечерних беседах Мизюка неизменно настораживала и беспокоила какая-то слишком уж легкомысленная мальчишеская беспечность.

Он не сомневался в искренности доверчиво льнущей сейчас к нему раздетой и разутой ребятни, которая хорошо понимала, конечно, что даже самый ближайший, буквально завтрашний день не сулит ей ничего утешительного, а только новые заботы да невзгоды. И тем не менее мальчишки явно предпочитали уповать лишь на отдаленное и весьма туманное будущее, нисколько не задумываясь над тем, чтобы по мере возможности хоть как-то облегчить и устроить свое настоящее.

Более того, Мизюк полагал, что оно, это настоящее, — со всеми его несчастьями и тяжкими бедами: войной, оккупацией, вшами, холодом и голодом, со знакомой ранее пацанам разве только по книгам о гражданской войне, но вдруг возродившейся въяве из каких-то петлюровских времен городской управой, с недавно открытой «национальной школой», каковую зачем-то пышно нарекли гимназией, в которую, однако, никто из детдомовцев всерьез не поверил и ходить в нее не пожелал, — это настоящее как бы не существовало для ребят вовсе или же казалось им чем-то нарочно придуманным. Вернее, вся эта страшная и противоестественная жизнь, что ежечасно вершилась вокруг и называлась «новым порядком», несмотря на жестокую и кровавую ее реальность, упорно воспринималась ребятами как что-то призрачное, временное, чему суждено если не сегодня, так завтра бесследно исчезнуть…

Но самое страшное, с точки зрения Юрия Николаевича, заключалось для него сейчас, пожалуй, в том, что и сам он — пожилой и опытный человек — в глубине души невольно соглашался с ребятами и испытывал нечто сходное с этим, крайне опасным в теперешних условиях, легковесным мальчишеским отношением к окружающей их всех; тревожной действительности.

Разумеется, он не был столь наивным, чтобы полностью принимать на веру сообщения местной газетки об окончательном поражении большевистской армии, взятии Москвы и скорой блистательной победе немецкого оружия. По всей вероятности, наши войска до сих пор продолжали отступать и военный успех оставался на стороне немцев. В городе они, во всяком случае, чувствовали себя безраздельными хозяевами, как будто обосновались тут навечно.

Однако совершенно уже невозможно было представить себе, что немецкие солдаты будут когда-нибудь так же спокойно расхаживать по улицам и деловито распоряжаться чужим добром в городах и селах за Москвой, за Уралом, в Сибири… Не отторжимой от самой малой своей малости и поистине бескрайней казалась отсюда Юрию Николаевичу родная его русская земля, которую на протяжении веков не один раз безуспешно пытались прибрать к рукам ближние и дальние ее соседи: и литовцы, и поляки, и шведы, и французы, и немцы…

И, сидя теперь в холодной детдомовской спальне напротив чадящей коптилки, слушая вполуха неумолчный говорок напропалую размечтавшихся мальчишек, столь понятных ему и близких в их недетских радостях и печалях, он словно бы еще крепче, утверждался в своем скептическом отношении к ныне установленному недоброй волей бесчеловечному порядку вещей. В такие минуты директор был готов чуть ли не во всем поддерживать своих неприкаянных воспитанников: прощать им глупое озорство со срыванием уличных табличек, на которых, вместо когда-то примелькавшегося «вул. Селянська», «им. Щорса», сейчас полновесно значилось «вулыця гетьмана Скоропадського», а то и самого Адольфа Гитлера, — кражи продуктов из проходящих через город немецких машин и даже «рвать по солнышку» с этой неукротимой братией куда ей заблагорассудится, хоть в ту самую Бессарабию…

А ребята тем временем расстилали на соседней кровати тряпицу и доставали из печки улежавшуюся под теплой золой сахарную свеклу.

Отколупывая ногтями кое-где толсто обуглившуюся, а местами снимая только лишь слегка поджаристую, в липучем коричневом соку, тоненькую кожицу, — они проворно очищали увесистые корневища и щедро раскладывали перед задумавшимся о чем-то директором.

— Угощайтесь, Юрь Николаич!..

— О-о!.. Откуда же такое богатство? — с привычной подозрительностью спрашивал Мизюк, надкусывая приторно-сладкую, отдающую горчинкой, свеклу.

— Да нет… Мы не у немцев… Мы ее вчера на базаре натырили, — поспешно заверяли мальчишки. — А эти вот, — они откладывали на край тряпицы парочку свеколок помягче, — передадите Полине Карповне… Берите, Юрь Николаич, чего вы?.. У нас еще есть…

— Ну что ж… Спасибо вам, дети, — растроганно улыбаясь, благодарил мальчишек смущенный директор. — Да-да… Большое вам спасибо…

Словно бы по какой-то взаимной молчаливой договоренности, и ребята, и Юрий Николаевич старались избегать, не касаться в этих «мирных» вечерних беседах всего того, о чем, правда, с оглядкой, шепотком, однако уже начинали поговаривать в городе: о будто бы раскиданных в воскресенье по всему базару каких-то тетрадочных листочках, на которых от руки было написано, что никакой Москвы немцы не взяли, а наоборот — скоро они сами побегут прямиком в свой Берлин; о вроде бы слышанной прошлой ночью частой пулеметной стрельбе где-то за речкой, в лесу; о некоем нашем пленном летчике, что ухитрился выкрасть с немецкого аэродрома настоящий самолет, взлетел на нем, но был сбит из пушки, выпрыгнул с парашютом и теперь прячется едва ли не в самом городе, около базара, а полицаи вместе с немцами ловят его уже целую неделю и никак не могут поймать…

Впрочем, иногда все-таки случалось, что какой-нибудь продувной парнишка, не утерпев, подкидывал на прощанье Мизюку тот или иной заковыристый вопросик. Чаще всего о том, когда — по его, директорскому, мнению — закончится война и кто победит.

Юрий Николаевич отвечал уклончиво, неопределенно: дескать, мне трудно судить, я человек невоенный… Но, сами видите, у немцев очень хорошая техника, все на колесах… Хотя опять же, если принять во внимание те огромные пространства, которые еще предстоит одолеть этой технике, то времени, конечно, пройдет порядочно… Кроме того, общеизвестна храбрость русского солдата, его замечательная стойкость, например, в рукопашном бою — это давно признано во всем мире, в том числе и самими немцами…

Ребята как будто довольствовались подобными расплывчатыми ответами, не тормошили Мизюка. Они словно догадывались, что ему, директору доверена какая то важная тайна, разглашать которую перед ними он не имеет права.

Но когда в разговор вмешивался обычно помалкивавший Володя Лысенко, на душе у Юрия Николаевича становилось особенно тревожно.

— А мы слыхали, что позавчера за городом немецкая легковушка на мину наскочила. В ней офицеры были, их всех