Йерве из Асседо - Вика Ройтман

дороге в Гило Михаль шумно возмущалась и ругала деда, который своим явлением опозорил ее перед всеми друзьями, а я попросила у деда подвезти меня обратно в Деревню, ему же все равно практически по пути домой в Рехавию. После протестов и вопросов, оставшихся без ответов, ему опять пришлось согласиться, потому что я была непреклонна.

Ничего не понимающая Михаль смотрела, как я впопыхах закидываю свои вещи в рюкзак, и грозилась разбудить тетю Женю, чтобы та меня остановила. Но прежде чем Михаль выполнила свою угрозу, я выбежала из квартиры и понеслась по ступенькам обратно в спасительное такси.

Воистину, покидать Деревню было очень опасно.

Но прежде чем отвезти меня в безопасное место, дед подъехал к собственному дому в Рехавии и наказал мне ждать внизу. Через некоторое время он вернулся с огромной сумкой, полной съестного, наготовленного бабушкой Сарой для завтрашнего семейного обеда. А раз я не остаюсь в гостях у тети Жени, чтобы я не умерла с голоду, я возьму все это с собой в общагу, а бабушка завтра заново все приготовит для трапезы в кругу семьи, от которой я опять отказалась во имя не пойми чего.

Дед Илья высадил меня у ворот Деревни, крепко обнял и заявил, что я непредсказуемая, как моя мама, и это прозвучало как комплимент, а не как упрек.

Сонный охранник, ворча, вышел из будки, но впускать меня не захотел, потому что это было из ряда вон выходящим событием – возвращаться в интернат посреди субботней ночи в свободные выходные, и никакие уговоры не помогали – он вызовет моего мадриха. Я его умоляла, чтобы он мадриха не вызывал, потому что у мадриха выходной и зачем его тревожить. Но кто же меня послушает?

Непреклонный служитель идиотского порядка вернулся в будку, набрал номер, и через несколько минут к воротам подошел Тенгиз, который знавал лучшие времена и казался усталым, злым и небритым.

Тенгиз неприветливо помахал моему деду, стоявшему по ту сторону забора, а дед тоже попросился войти вовнутрь, чтобы помочь мне донести сумку, набитую коробками, банками и склянками, и мой рюкзак, но охранник опять воспротивился, потому что чужих взрослых, даже если они являлись дедушками учениц, впускать тем более не полагалось без разрешения начальства, пускай хотя бы Фридмана, а Тенгиз начальством не являлся.

На это дед Илья покачал головой и сказал: “Ну и законы у вас. Никакой смекалки”, открыл багажник и попросил Тенгиза, чтобы тот подошел забрать сумки, раз уж его не впускают.

И тут случилось странное. Тенгиз замер, словно в землю врос у открытых охранником ворот, и с места не сдвинулся. Так мы и простояли несколько мгновений, разделенные невидимой чертой между внешним миром и Деревней.

– Вы не собираетесь помогать ребенку с багажом, уважаемый мадрих? – рассердился наконец дед Илья.

Тенгиз, с места так и не сдвинувшись, вроде хотел что-то сказать, но у него ничего не вышло, и как будто ему стало трудно дышать. Я поспешно схватила свой рюкзак и сумку с едой тоже взвалила на плечо. А дед отобрал у меня сумку, донес до ворот и положил по ту сторону неосязаемой преграды. Тенгиз пришел в себя, поднял сумку, выдрал у меня рюкзак, сказал деду: “Спасибо, шаббат шалом”, – и стремительно зашагал по холму вниз. Я побежала за ним.

Он у меня ни о чем не спросил, и я у него – тоже. Но по дороге домой, то есть в общагу, до меня внезапно и с непростительным опозданием дошло, что я никогда не видела Тенгиза по ту сторону деревенских ворот. На экскурсии, включая пустыню, он с нами никогда не ездил. Я попыталась вспомнить, встречал ли его кто-либо во внешнем мире, например, в соседнем супермаркете, в аптеке, в киоске, где продавались сигареты, или в фалафельной, но ни единого такого свидетельства очевидцев в памяти воскресить не удалось. Когда нам нужно было чем-нибудь запастись, а выходить не разрешалось, все товары приносила Фридочка. Кассеты из видеотеки тоже брала она, и она ездила в авиакассы за нашими билетами домой на будущее лето. И по всем врачам, когда зимой все повально болели, с нами ездила Фридочка. А если у кого-то возникали проблемы с документами, в штаб программы “НОА” отправлялся Фридман. Да и в больницу, когда я в обморок грохнулась из-за стрептококка и нервов, меня тоже вез Фридман. Это открытие напрочь выбило у меня из головы происшествия этого вечера, и когда Тенгиз опустил сумки в коридоре у порога нашей комнаты, развернулся и ушел, бросив напоследок злое “спокойной ночи”, я не обиделась и не рассердилась, потому что мне сделалось так страшно, что для других чувств места не осталось.

От жуткого прозрения я похолодела и даже окоченела. Жертва Милены внезапно обрела смысл, как и странное поведение Фридмана в тот период, как и многое другое. Выходило, что дело было не в привязанности Тенгиза к любимому месту и не в его неуверенности в неопределенном профессиональном будущем в каком-нибудь северном Кадури: Деревню Тенгиз не мог покинуть буквально. Даже шагу ступить за ее ворота он не мог, как герои дешевых романов про страшные заклятия.

Я долго стояла на пороге собственной комнаты, прокручивая в голове то, что мне стало известно о моем мадрихе, и все равно это там не укладывалось. Сколько ни бейся о других людей, они всегда остаются неопознанной загадкой, неразрешаемой головоломкой, зашифрованным текстом. Мы встречаем их на определенном жизненном этапе уже готовыми, завершенными фактами. Познаем такими, какими они являются нам, но никогда не можем знать, что сделало их таковыми, что создало, что обтесало, что вылепило и чья рука то была, и чья безрукость. Я вдруг подумала о своих родителях. Я не была свидетельницей их становления взрослыми людьми. А они моими – были. По крайней мере до этого года. Мне это показалось несправедливостью. Ничем не оправданным перекосом.

Я хотела у него спросить, хотела узнать, хотела выпытать, но говорить было не с кем. Я стояла в пустом коридоре с чужой тяжестью, навалившейся мне на плечи, и не с кем было ее разделить. Я слишком близко к сердцу его принимала. Неоправданно близко.

Обо всем этом я размышляла, сидя на ступеньке домика, где располагались социальные службы Деревни, и ожидая по-хамски опаздывающую Машу, с которой мне все это необходимо было срочно обсудить, чтобы не взорваться изнутри.

Спустя минут десять на тропинке появилась запыхавшаяся и раскрасневшаяся Маша. Ее взмыленный вид меня весьма обрадовал, потому что,