В поисках Великого хана - Висенте Бласко Ибаньес

Он увидел руки противника, тянущиеся к шее, чтобы извлечь из нее трепещущую тростинку, дрожание которой усиливало, по-видимому, боль от раны.

Что-то упало к ногам Фернандо. То была шпага его врага. И Куэвас заметил в одно из тех молниеносных мгновений, которые впоследствии представляются нам целой вечностью, как из-под травяного венчика на стреле показалась красная струйка, которая, извиваясь и расширяясь, начала сбегать вниз.

Раненый испустил глухой стон. Это было нечто вроде жалобного мычания, издаваемого на бойнях быками.

— Идем! Идем! — вскричал Фернандо, протягивая руку и увлекая за собой девушку, которая, потрясенная неожиданностью, в ужасе всё еще прижималась к траве.

Молодые люди побежали что было сил к морю: вначале им чудилось, будто раненый преследует их по пятам. Затем они услышали, как он стал хрипеть, — и тогчас же, сами не зная, на каком основании, прониклись уверенностью, что он не в силах гнаться за ними. Он свалился уже, надо думать, на землю и по-прежнему держит обе руки на этой подрагивающей тростинке, которую старается вытащить из шеи, то возобновляя, то прекращая свои попытки из-за невыносимой боли, причиняемой ему собственными усилиями. К его телу, может быть, уже сбегаются бесчисленные в этих лесах насекомые с цветными жесткими панцирями, привлеченные теплыми испарениями и запахом крови.

Несколько часов молодым людям пришлось провести возле лодки. Скрывая свою тревогу, посматривали они на опушку прибрежного леса. Они смертельно боялись, как бы кто-нибудь из крепости Навидад не нашел Гутьерреса еще живым и не выслушал его рассказа о происшедшем. Матросы с лодки считали, что еще не время возвращаться на каравеллу. По-прежнему недоставало многих индейцев из числа побывавших на кораблях. Бесследно исчезли все женщины, спрятавшиеся в хижинах подальше от берега. Можно было рассчитывать лишь на нескольких человек, взятых на первых открытых испанцами островах. Эти туземцы предпочитали возвратиться в «плавучий лес», то есть на каравеллу, лишь бы не оставаться на огромном острове, жители которого изъяснялись на другом наречии, чем они, и отличались от них своими обычаями, что было заметно им одним и не улавливалось белыми. Наконец уже под вечер командир лодки решил возвращаться на каравеллу. Никто из индейцев больше не явится. Было бессмысленно рассчитывать и на исчезнувших женщин.

Большую часть ночи Фернандо и Лусеро провели в ужасной тревоге, не сводя глаз с темной линии берега. Они все еще опасались, как бы в результате какого-нибудь необыкновенного случая не вскрылась насильственная смерть помощника губернатора Навидад и как бы Диэго де Арана не прибыл на баркасе с погибшего корабля, чтобы доложить об этом происшествии адмиралу.

Рассвело. Наступило утро пятницы 4 января. Никто с берега так и не прибыл на «Нинью», и она снялась с якоря, несмотря на то, что настоящего ветра не было. Баркас каравеллы, с которого был подан ей на нос конец, идя на веслах, тащил ее на буксире. Он выводил ее за пределы отмели, используя более широкий и удобный проход, чем тот, которым они вошли в бухту.

На берегу белые и индейцы принялись всячески приветствовать «Нинью», которая медленно выходила в открытое море; ее обвисшие паруса, время от времени полоскавшиеся при слабых дуновениях ветра, были похожи на крылья подбитой птицы. Ее нос не резал воду, которая не расходилась стремительными струями вдоль обоих бортов, но оставляла едва заметную борозду без пены.

Из крепости донеслось два громовых раската — два холостых выстрела из бомбард. Послышалась и не столь громкая пальба с пляжа; ей предшествовали легкие завитки дыма. Моряки, имевшие в своем распоряжении эспингарды, разрядили их с мрачной торжественностью.

Молодые люди узнавали в двигавшихся по пляжу фигурках тех или иных участников экспедиции. Они видели альгвасила Арану, ставшего губернатором Навидад. Одну руку он держал на эфесе шпаги, другою, в перчатке, помахивал одновременно любезно, покровительственно и горделиво, то есть так, как подобает начальству. Рядом с ним стоял королевский нотариус; второго его помощника, сеньора Перо Гутьерреса, с ними, однако, не было.

Фернандо узнавал и тех, кому еще несколько дней назад он помогал в работе как корабельный слуга: англичанина Тальярте де Лахеса, всегда молчаливого, пожелавшего остаться в этой стране, потому что нигде на всем свете не было места, где его ждали бы и куда бы он сам влекся душой, и еще потому, что ему нравилось общество беззаботных и веселых говорунов, слушать и одобрять которых он мог, не нарушая молчания; узнавал Фернандо и остальных — басков и андалусцев, плотника, конопатчика с погибшего корабля, бочара, портного, не раз чинившего единственную куртку Куэваса, и севильского ювелира, взятого в плавание для того, чтобы определять качество золота из рудников Великого Хана и до сих пор не имевшего случая использовать свой опыт и знания. Прощайте! Прощайте все, все!

Матросы «Ниньи», весело и громко крича, подбрасывали вверх шапки, но на лицах многих из них проступало одновременно и выражение грусти. Оставлять христиан затерянными в этом недавно открытом мире, лишь узкая береговая полоса которого известна и отплывающим и остающимся.

С суши продолжали доноситься пальба и крики.

Привет возвращающимся в Испанию! Прибыв снова сюда, они найдут бочку, оставленную адмиралом для золота, до краев полной.

И никто из них не подозревал, конечно, того, что им всем до единого предопределена скорая и неотвратимая смерть и что ни один из них не будет больше жить на свете, когда вернутся со второй экспедицией удаляющиеся в это мгновение от их берега.

Куэвас оглядывался по сторонам, удивляясь, что не видит ирландца. Внезапно он обнаружил его совсем близко от каравеллы.

Прыгая с камня на камень, ирландец пробрался по гряде рифов до большого, выдвинутого далеко в море утеса, целого островка, опоясанного у самой воды гирляндой из раковин и морских трав. Он сидел на самой вершине этой скалы, держа у себя на коленях какой-то предмет, который он словно нежно ласкал руками.

Куэвас сообразил, что это его самодельная арфа. Слышать музыку он не мог, но ему казалось, что он угадывает ее по мерным движениям пальцев, легко касавшихся струн. Прощай, Гарбей!

Ирландец на свой лад приветствовал отъезжающих, и это музыкальное прощание было погребальным гимном остающимся в Навидад.

Глава V

В которой смерть, утомленная благополучием этого плавания, показывает испанским аргонавтам свое лицо.

Прямо перед носом «Ниньи» высилась пирамидальной формы гора, которую адмирал сравнил с великолепным шатром и которая в окружении низменностей казалась отдельным островом. Колон назвал ее Монтекристи и, ввиду отсутствия ветра, два дня провел возле нее.