Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Несмотря на свое искусное управление, Диоклетиан не всегда был в состоянии сохранить ничем не нарушаемое спо­койствие в течение своего двадцатилетнего царствования и вдоль границы, простиравшейся на несколько сот миль. Слу­чалось, что варвары прекращали свои внутренние раздоры; случалось также, что они успевали силой или хитростью прорваться сквозь цепь укреплений вследствие оплошности гарнизонов. Всякий раз, когда они вторгались в римские про­винции, Диоклетиан вел себя с тем спокойным достоинст­вом, которое он всегда старался выказывать или которым он, может быть, и в самом деле обладал; он сам появлялся на ме­сте действия только в тех случаях, которые были достойны его личного присутствия; он без особенной необходимости никогда не подвергал опасности ни самого себя, ни свою ре­путацию; он обеспечивал себе успех всеми способами, какие только могла внушать предусмотрительность, и выставлял в самом ярком свете результаты своих побед. В войнах, кото­рые были более трудны и исход которых был более сомните­лен, он употреблял в дело суровое мужество Максимиана, а этот преданный солдат приписывал свои собственные победы мудрым советам и благотворному влиянию своего благодете­ля. Однако после усыновления двух цезарей сами императо­ры предоставили себе менее опасную сферу деятельности, а защиту Дуная и Рейна поручили усыновленным ими полко­водцам. Бдительный Галерий ни разу не был доведен до не­обходимости побеждать варваров на римской территории. Храбрый и деятельный Констанций спас Галлию от страшно­го нашествия алеманнов, а его победы при Лангре и Виндониссе, как кажется, были результатом таких битв, в которых он подвергался большим опасностям и в которых он выказал большие дарования. В то время как он проезжал по открытой местности в сопровождении небольшого отряда телохраните­лей, он был внезапно окружен многочисленными неприя­тельскими силами. Он с трудом добрался до Лангра, но среди общего смятения граждане отказались отворить ворота, и ра­неный государь был поднят на городскую стену при помощи веревок. Но когда римские войска узнали о его затрудни­тельном положении, они со всех сторон поспешили к нему на помощь, и в тот же день вечером он восстановил честь своего оружия и отомстил за себя, положив на поле сражения шесть тысяч алеманнов. Из дошедших до нас исторических памятников того времени, быть может, можно бы было извлечь туманные сведения о нескольких других победах над сармат­скими и германскими варварами; но скучные розыски этого рода не были бы вознаграждены ни чем-либо интересным, ни чем-либо поучительным.

В том, что касалось обхождения с побежденными, и Диок­летиан, и его сотоварищи следовали примеру императора Проба. Взятых в плен варваров заставляли менять смерть на рабство: их распределяли между жителями провинций, вы­бирая при этом преимущественно те местности, которые обезлюдели вследствие бедствий, причиненных войной. В Галлии были назначены для них территории Амьена, Бовэ, Камбрэ, Трира, Лангра и Труа. На них обыкновенно воз­лагали надзор за стадами и земледельческие работы; но употребление оружия было им воспрещено, кроме тех случа­ев, когда находили нужным вербовать их в военную службу. Тем из варваров, которые сами искали римского покрови­тельства, императоры давали земли на условиях менее раб­ской зависимости; они также отвели поселения для нескольких колоний карпов, бастарнов и сарматов и, по неблагора­зумной снисходительности, позволили им сохранить в неко­торой мере их национальные нравы и самостоятельность. Жители провинций находили лестное для себя удовольствие в том, что варвары, еще недавно внушавшие им такой страх, теперь возделывали их поля, водили их домашний скот на соседнюю ярмарку и содействовали своим трудом развитию общего благосостояния. Они восхваляли своих правителей за столь значительное приращение подданных и солдат, но упускали из виду то обстоятельство, что этим путем прави­тельство водворяло в самый центр империи множество тай­ных врагов, из которых одни были заносчивы вследствие по­лученных ими милостей, а другие были готовы на всякое от­чаянное предприятие вследствие угнетений.

В то время как цезари упражняли свои военные дарования на берегах Рейна и Дуная, в южных провинциях империи потребовалось присутствие самих императоров. Вся Африка -   от берегов Нила до Атласских гор - была в восстании. Пять мавританских народов вышли из своих степей и соединенны­ми силами напали на мирные провинции. Юлиан принял звание императора в Карфагене, а Ахиллей в Александ­рии; даже блеммии возобновили или, вернее, продолжали свои вторжения в Верхний Египет. До нас не дошло почти никаких подробностей о военных подвигах Максимиана в за­падных частях Африки, но, судя по результатам его похода, можно полагать, что успехи были быстры и решительны, что он победил самых свирепых мавританских варваров и что он вытеснил их из гор, недоступность которых внушала их оби­тателям безграничную самоуверенность и приучила их к грабежу и насилиям. Со своей стороны Диоклетиан открыл кампанию против Египта осадой Александрии; он пересек водопроводы, которые снабжали водами Нила каждый квар­тал этого огромного города, и, укрепив свой лагерь так, чтоб можно было не бояться вылазок со стороны осажден­ных, он повел атаку с осторожностью и с энергией. После восьмимесячной осады, разоренная мечом и огнем, Алексан­дрия стала молить победителя о пощаде; но его строгость об­рушилась на нее всею своею тяжестью. Несколько тысяч граждан погибли среди общей резни, и во всем Египте было мало таких провинившихся в восстании людей, которые из­бежали бы смертного приговора или, по меньшей мере, ссылки. Участь, постигшая Бусирис и Коптос, была еще более печальна, нежели участь Александрии; эти два прекрасных города, - из которых первый отличился своей древностью, а второй обогатился благодаря тому, что через него шла тор­говля с Индией, - были совершенно разрушены по приказа­нию Диоклетиана. Для такой чрезмерной строгости можно найти оправдание только в том, что египетская нация по сво­ему характеру не была способна ценить кроткое обхождение, но была чрезвычайно доступна чувству страха. Восстания Александрии уже много раз нарушали спокойствие самого Рима, затрудняя для него доставку получавшихся оттуда припасов. Верхний Египет, беспрестанно вовлекавшийся в восстания после узурпации Фирма, вступил в союз с эфиоп­скими дикарями. Блеммии, рассеянные между островом Мероэ и Красным морем, были незначительны числом, не были воинственны по своему характеру, а оружие, которое они употребляли, было грубо и не страшно. А между тем эти варвары, почти не считавшиеся древними народами за чело­веческие существа по причине своей уродливой наружности, постоянно принимали участие во всяких беспорядках и осме­ливались причислять себя к числу врагов Рима. Таковы были недостойные союзники египтян, всегда готовые нару­шить спокойствие этой провинции, в то время как внимание римского правительства было занято более серьезными вой­нами. С целью противопоставить блеммиям способных бо­роться с ними врагов Диоклетиан убедил нобатов - одно племя, жившее в Нубии, - покинуть их прежние жилища в ли­вийских степях и отдал им обширную, но бесполезную для государства территорию по ту сторону города Сиены и ниль­ских водопадов с тем условием, что они будут охранять гра­ницы империи. Этот договор долго оставался в силе, и пока, с введением христианства, не распространились более опреде­ленные понятия о религиозном поклонении, он ежегодно был снова утверждаем торжественным жертвоприношением, ко­торое совершалось на острове Элефантин и при котором рим­ляне и варвары преклонялись перед одними и теми же види­мыми или невидимыми владыками вселенной.

В то же самое время, как Диоклетиан наказывал египтян за их прошлые преступления, он обеспечивал их будущее спокойствие и благосостояние мудрыми постановлениями, которые были подтверждены и усилены в последующие царствования. Он между прочим издал один замечательный эдикт, который не следует осуждать как продукт боязливой тирании, а следует одобрять как полезный акт благоразумия и человеколюбия. Он приказал тщательно отобрать все ста­ринные книги, в которых шла речь об удивительном искусст­ве делать золото, и серебро, и без всякого милосердия предал их пламени; он, как уверяют, опасался, что богатство егип­тян внушит им смелость снова взбунтоваться против импе­рии. Но если бы Диоклетиан действительно был убежден в существовании такого ценного искусства, он не стал бы уничтожать его, а обратил бы его применение на пользу государственной казне. Гораздо более правдоподобно, что его здравый смысл усмотрел безрассудство таких заманчивых притязаний и что он хотел предохранить рассудок и состоя­ние своих подданных от такого занятия, которое могло быть для них пагубно. Впрочем, следует заметить, что хотя эти старинные  книги и приписывались или Пифагору, или Соло­мону, или Гермесу, они на самом деле были продуктом благочестивого подлога со стороны позднейших знатоков алхи­мии. Греки не увлекались ни применением химии, ни злоу­потреблениями, для которых она могла служить орудием. В том огромном списке, куда Плиний внес открытия, искусства и заблуждения человеческого рода, нет ни малейшего упо­минания о превращении металлов, а преследование со сторо­ны Диоклетиана есть первый достоверный факт в истории алхимии. Завоевание Египта арабами способствовало распространению этой пустой науки по всему земному шару. Так как она была в сродстве со свойственным человеку корысто­любием, то ее изучали с одинаковым рвением и с одинако­вым успехом и в Китае и в Европе. Средневековое невежест­во обеспечивало всякому неправдоподобному рассказу бла­гоприятный прием, а возрождение наук дало новую пищу надеждам и познакомило с более благовидными способами обмана. Наконец философия с помощью опыта положила ко­нец изучению алхимии, а наш собственный век, хотя и жа­ден к богатству, но стремится к нему более скромным путем торговли и промышленности.