Полигон - Александр Александрович Гангнус

работе. Это было непросто. В рамках Олеговой Гипотезы, казалось, не было места для орешкинской типологии механизмов, по одной, иногда для Орешкина забавной, а иногда и вызывающей раздражение причине: дьяконовская, никем пока не признанная модель землетрясения как взрывоподобного разуплотнения вещества с выделением накопленной в прошлом энергии — как в той вагонетке под Монбланом — на данном этапе вообще ни в каких механизмах не нуждалась. И Вадим открыл в Олеге поразительное, а впрочем, среди ученой братии весьма распространенное свойство: как бы полностью игнорировать до поры до времени даже очевидные вещи, противоречащие его Гипотезе. Олег проявлял при этом этакую мужицкую хитроватую уклончивость, сквозь которую просвечивала, как ни странно, некая разновидность аристократического высокомерия. Проще всего было плюнуть на упрямого «запорижца» вместе с его Гипотезой, ибо для Вадима механизм тектонического землетрясения, с его зеркалом разрыва, сдвиговой подвижкой по этому зеркалу, стрелками сжатия и растяжения — со всем тем, от чего Олег просто отмахивался, — был реальней вот этого бульдозера, который дал им возможность на субботнике возобновить не прерывающийся уже две недели спор. Но и Гипотезу Олега отбрасывать не хотелось: она Вадиму нравилась.

Сейчас Олег уже не спорил хотя бы с тем, что механизмы — реальность (а не массовое помрачение сотен специалистов, как он до сих пор считал). Перемена — глубокая, и произошла она лишь после того, как Вадим однажды доказал ему логично и хладнокровно, что не сдвиговая модель, а его Гипотеза нуждается в спасении, в компромиссе. Он предложил сохранить для будущей компромиссной модели зеркало разрыва, но считать его не пассивной плоскостью, а взрывающейся в ходе сложного процесса. Он извлек из своей части хоздоговорного джусалинского отчета анализ французских подземных ядерных взрывов в Сахаре, которые по своему механизму были замаскированы под обычные тектонические землетрясения. А что, если такая маскировка — норма для всех естественных землетрясений? И предложил новую — двойную — модель очага землетрясения, совершающегося почти по законам стандартной модели, но половиной своей энергии (или даже большей ее частью) обязанного несдвиговой, взрывоподобной составляющей. Вадим кипел и весь пузырился: попахивало нешуточным новым словом в физике очага, даже открытием, Олег сомневался и был нудноват, настаивая на букве своей единой и неделимой Гипотезы.

Но сейчас большая часть этих трудностей сближения позади, модель двойного очага была принята как основа, как платформа для совместной работы по глубоким землетрясениям далекой Японии и соседнего Гиндукуша. Споры шли уже конкретные, по результатам обсчетов, которыми занимались Вадим и Света. Обсчеты по доморощенной формуле, выведенной в Москве Вадимом (с некоторой математической подсказкой Севы Алексеева), были трудоемкими и громоздкими: тысяча механизмов японских землетрясений и две сотни афганских переводились в новую систему координат, привязанную не к странам света и не к понятиям верха-низа, а к конкретному пространству погруженных в мантию плит древней, утопленной в ходе геологической истории литосферы, плит, ведущих себя там, в черных горячих недрах, наподобие глубинных бомб непрогнозируемого многоразового действия. Работа шла медленно, а в последнее время и вовсе застопорилась: с неделю назад приезжал из Душанбе Стожко, ознакомился с тем, что уже было наработано, и принялся изо всех сил выражать сомнения, критиковать, а то и прямо высмеивать всю затею.

Олег сразу замкнулся и засомневался. Впервые услышал Вадим, что отношения между Стожко и Дьяконовым построены на соперничестве не только в преферансе и шахматах. Старые соавторы, естественно, на многое в Памирском горообразовании и сейсмичности смотрели сходно, но Стожко, сверх того, полагал, что первый сказал «э» по поводу самого дорогого для Дьяконова — идеи накопленных напряжений. А поскольку эта идея каким-то боком входила в намеченную Вадимом и Олегом совместную работу, то и нервная реакция на нее Стожко становилась вроде бы понятной, заслуживающей, во всяком случае, того, чтоб еще раз все тщательно взвесить.

— Орешкин! Дьяконов! — донеслось от станции. — Смотрите, без вас начнем!

Обед был под открытым небом, в увитой виноградом беседке — сидели на скамьях вдоль длинного стола, в чистом воздухе висели вкусные запахи. Прямо напротив Вадима оказался Толя Карнаухов, самая обидная потеря после ухода из «этой шайки». Они с Вадимом теперь только здоровались, избегали разговоров и явно тяготились оба тем, что так вышло. Вадим теперь знал гораздо больше о злоупотреблениях, связанных с именем Толи. Говорили, что все станционники полигона обложены своего рода «ясаком» — в каждый приезд начальника отряда в его газик требовалось положить либо кусок дичи, либо связку копченой форели, либо мешок орехов или кураги — простор для «творчества» давался весьма широкий. И что за каждого станционника, злостно уклоняющегося от этого своего долга, незамедлительно брался Жилин, а то и Саркисов, и не мытьем, так катаньем ослушник выдворялся.

Стива Богуславского, открыто и бурно возмущавшегося порядками в отряде Карнаухова, уже выжили из Саита. При Вадиме в Москве на партсобрании института обсуждалось письмо Стива в ЦК. Письмо было глупое и малограмотное, малодоказательное. Комиссия парткома пришла к выводу, что все оно — сплошная клевета, и предложила исключить Стива из партии! Стив мельтешил, размахивал руками, произносил пустые угрозы, то есть вредил себе как только мог. Дела его были плохи. Спас Стива Вадим — единственный из обсерватории, кто был в это время в Москве. Он и на партсобрание-то попал случайно: его никто не известил, да мог и не приходить, поскольку был в отпуске, взятом для защиты диссертации.

В общем, он не мог особенно ничем помочь Стиву, ибо плохо разбирался в хозяйственных делах, о которых в основном шла речь. Но к счастью для Стива и на беду парткомиссии, возглавляемой женщиной с кирпичным лицом морского волка, заведующей кадрами института, комиссия решила устроить особое развлечение из одного пункта письма Стивы, где глухо и не совсем понятно было сказано о сговоре руководства полигона с саитским пасечником Багинским, — они-де вместе выживали Стива и его жену. Никто в зале не мог понять, какая связь между сейсмостанцией и совершенно посторонним пасечником, Стив горячился и делал все еще более непонятным, а кадровица в порыве откровенности так даже призналась, что комиссия пила у Багинского… чай, поспешила уточнить она, и осталась совершенно очарована этим безобидным тружеником.

И вот тут слово попросил Вадим. И сказал, что знал. Что, во-первых, Багинский вовсе не безобидный труженик, а подпольный миллионер, по сути закабаливший многих жителей Саита. Что каждую весну сотни его ульев развозятся по труднодоступным горным лугам на вездеходах полигона, — этот общеизвестный в обсерватории факт комиссия могла узнать и не выезжая в Саит. И, наконец, что он сам, своими ушами слышал, как Багинский потребовал у Чеснокова, который был тогда заместителем начальника полигона по науке,