Полигон - Александр Александрович Гангнус

диктофон обозревателя включен, идет работа. Сева Алексеев, сердечно поздравивший Свету и Вадима, но и сам нуждающийся в поздравлениях; перестройки после решения парткома начались почему-то не с обсерватории, а с самого верха: создан новый сектор, Сева его начальник, он теперь равен Саркисову по должности. Он о чем-то тихо говорит с Феликсом Шестопалом, им есть о чем говорить. На сей раз у Шестопала веские основания быть веским и значительным: он назначен на место Севы, он первый заместитель начальника обсерватории и полигона. Сияющий, с румяными щечками, чрезвычайно довольный собой и всем происшедшим Гофф. Шеф Вадима Крошкин. Он посадил рядом с собой Ивана Вильгельмовича Орешкина, отца Вадима, — они ровесники, учились когда-то в Горной академии в Ленинграде в одной группе. Тогда они не ладили, отец и сейчас с возмущением рассказывает, как на одном комсомольском собрании Лешка критиковал его за галстук как буржуазный пережиток, а сам… сам был самый настоящий «белоподкладочник», бывший граф, только умело маскировался. Сейчас они обо всех забыли и взахлеб вспоминают, вспоминают… Это хорошо. Отцу нельзя пить, его нынешняя жена раз десять напомнила об этом Вадиму, прежде чем отпустила отца на защиту, — а Крошкин совсем не пьет… Брат Виктор. Он тоже здесь. Уже сцепился со столь же бородатым Шалаевым в бесконечном споре о достоинствах разных марок горных лыж. Два заядлых хоббиста обрели друг друга. Похоже, из одних хобби составился характер братишки — горные лыжи, пинг-понг. Еще стереопластинки и усилители: уже восемь лет братец непрерывно совершенствует свой самодельный проигрыватель — и впрямь достиг уже необычайно высокого качества звучания, почти на уровне дорогих японских и американских систем. И если ненароком заглянуть к нему в новую квартиру в Чертанове, то ты весь вечер обречен слушать «диски», какие — неважно, важно, чтоб ты ощутил мощь и чистоту звучания «выселителя» — так до недавнего времени говорила племяшка Юлька, с пеленок оглушаемая этим стереоревом и стереостуком, «табуретной музыкой» — это уже высказывание покойной бабушки. Младший брат в своих постоянных внерабочих хобби как бы дополняет старшего, полностью таких увлечений с самою раннего детства лишенного. Бабушка так и называла старшего внука — «человек без привычек», в отличие от младшего, кажется, ни в чем, и в этом тоже, на Вадима не похожего.

Нет матери. Она в поле. Может быть, оно и хорошо — мать очень бы все переживала, тем более что по основному вопросу геологии они — научные противники. Нет сына Мишки. И не будет. Долго не будет… Нет новых друзей с Памира — Стожко, Дьяконова, Силкина. Почему-то вспомнился и Лютиков. Это после всего-то! Беспринципность, товарищ Орешкин? Не без того. И все-таки жаль, что его нет, что его не может быть здесь. Почему-то.

Кира не отходит от Светы. Смотрит на нее влюбленно, хотя и очень заняты, — на столе все должно быть, за этим следят женщины — Таня, жена Виктора, тоже участвует. Кира и Света на ходу увлечены разговором. Что произошло с Кирой? Можно побиться об заклад, что там, на столе Киры, под стеклом фотографии Лютикова уже нет…

А, все равно. Надоело. Надоело выискивать тайные пружины явных действий и слов. А может, она, Кира, поглядела, послушала и поняла. Поняла, что не права. Ведь это так просто… Это Лютиков считал, что человек в норме есть не более чем сумма корыстолюбия и комплекса неполноценности, — он бы и сейчас всех присутствующих расписал, кто зачем здесь. Просто так, от чистого сердца, просто  ч е л о в е к о м  никто не оказался бы, будьте уверены. Там, в обсерватории, Вадим начал с того, что не без высокомерия все хитросплетения и интриги вокруг объявил коллективной манией, чтобы избавить себя от необходимости в чем-то разбираться. Потом на своей шкуре испытал, что был не совсем прав, и, пожалуй, впал в противоположную крайность. Нельзя отсидеться в башне высокой науки, но и жить в болоте подозрительности, неверия в чистые порывы и привязанности — невозможно. Вот все вокруг явно отдыхают от этого болота, которым так пахнуло только что на защите. Всем явно хорошо. Все просто общаются, и все довольны. Довольны не тем, что победил «их человек» Вадим, а «не их человек» Пиотровский побежден. А тем, что справедливость и добросовестность есть на белом свете, и они живы, несмотря ни на каких саркисовых и пиотровских, и они, а не механическая борьба противоположностей, то бишь разного рода «шаек», движут жизнь вперед.

Через две недели Света и Вадим вылетели в Ганч.

4

Обошлось… Без провала, без инфаркта. Даже первая жена Марина, узнав о защите, казалось, помягчела. Уехала на целую неделю куда-то и как ни в чем не бывало попросила бывшего мужа приглядеть за Мишкой. С какой радостью взял на себя отец эту желанную обузу! Он почти совсем переселился к Мишке, каждое утро провожал его в школу, встречал горячим обедом, гулял вместе с ним в парке, выслушивая от десятилетнего сына довольно-таки вздорные обвинения и защищаясь очень осторожно, ибо оправдываться мог, только не задевая прямо Марину, что было почти невозможно. Ему удалось даже — на нейтральной территории, у матери, Мишиной бабушки, которая в это время приехала уже из экспедиции, — познакомить Мишку со Светой. Не произошло ничего ужасного — хотя мать в ожидании эксцессов выпила чуть не флакон валерьянки. Мишка быстро убедился, что «страшная мачеха» собой никакой опасности не представляет, и, пожалуй, просто потерял интерес к этой теме. Но и на сближение с мачехой не пошел, — помня, видимо, о матери и ее более чем вероятном недовольстве.

Сближение отца и сына, однако, явно произошло, Мишка раскрыв рот слушал об экспедиции. Горы, ледники, медведи, землетрясения, движение материков — его интересовало все. Он разрезал географическую карту мира и двигал континентами, предлагая отцу свои варианты гипотезы. Помнил наизусть, оказывается, все письма отца из Ганча, в том числе уже забытое отцом обещание в стихах:

Я пришлю тебе фалангу —

Очень миленький зверек,

Весь землисто-шоколадный.

Рот — и так, и поперек, —

и предъявил претензии, почему фаланги до сих пор нет. Пришлось пообещать снова — уже всерьез.

В общем, поводов для довольства жизнью и собой было как будто достаточно. Удалось «унасекомить», как сказал бы бывший ближайший друг Лютиков, так или иначе кучу недругов, и прежде всего самого Лютикова. Но особой радости не было. И Шалаев, и Крошкин, и Светозар — все так или иначе попеняли Вадиму на его неразборчивость в людях, ткнули носом в его прежние, недавние прямо-таки восторженные отзывы и о Жене, и об Эдике, напомнили свои предостережения, которые Вадим пропустил мимо