Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вадим же был в такой стадии почти сомнамбулического напряжения всех сил, что, проверив, ясно увидел: результат верен, иначе и быть не могло, многое ставит на место, порадовались со Светой в первые дни. Но потом Вадим ощутил нечто вроде испуга: за этим результатом — бездна грядущих многолетних трудов, может быть, целое новое направление. Вот эта черная бездна и испугала. Впервые Вадим подумал: зачем? Радоваться бы, повезло, им вообще со Светой везло, вышли на тропу, которой хватит — ему и Свете — на всю жизнь, на много жизней, не всем так везет, а такие, как Эдик, ходят, и рыщут, и заглядывают в чужие закрома в поисках одной сотой чего-то подобного. На такой, верной, своей тропе из всех знакомых, пожалуй, один только Дьяконов с его идеей накопленной энергии, и в этом, что бы там ни было, — источник его силы, заставляющей иных членов-корреспондентов и даже академиков чесать в затылках и уважительно (без криков «ура» и без реального пока прока для Олега — но уважительно) присматриваться, а захребетников и завистников — ненавидеть и причинять вполне ощутимые неприятности. Ненавидят, завидуют, присматриваются, сам Дьяконов иногда до эгоизма непрошибаем в тайном смаковании своего потенциального всемогущества — хотя это и не мешает ему нервничать, порой нешуточно, по поводу затянувшегося общественного признания. Вадиму же, может, в силу особо лихорадочного состояния мозга — еще с недавней драматической защиты, — увиделось вдруг бессилие именно там, где принято видеть только силу. Самый лучший ракурс не передаст на искусственном изображении подлинной глубины мира. А только лучше плохого наведет на идею недостижимости цели. И нужно ли это — ненасытно черпать, перекачивать внутрь себя неисчерпаемый мир? Стремиться к тождеству внешнего и внутреннего космоса? Да и столь ли это безвредно — как для тех, кто черпает, так и для самого черпаемого мира? Мы обедняем его и себя грубым физическим вмешательством, но еще и может быть, тем, что, подобно черным дырам космоса большого, засасываем его ненасытно в свой микрокосм, переселяем в себя, изымаем из свободного, вне нас обращения, чтобы эксплуатировать и потреблять, вместо того чтобы созерцать бескорыстно.
Что-то в этом роде, сумбурно-пессимистическое, пытался передать Вадим Свете на пути их нового похода. Шли в гору, речь сбивала дыхание, приходилось чаще останавливаться передохнуть. Свете были знакомы эти периоды сомнений, и она, как могла, помогала Вадиму находить из них выход, хотя и не всегда ясно было, что в этих сомнениях — по существу, а что — просто от настроения и смутных предчувствий. Нередко в таких случаях она задавала бестактно-наивные, на первый взгляд, вопросы, в которых, поразмыслив, задним числом можно было обнаружить некое зерно истины, не всегда приятное и лестное для Вадима, но подчас отрезвляюще верное, а главное, простое. Вот и сейчас Света задала вопрос:
— Ты хочешь сказать, что с тебя хватит геофизики?
Как? Почему? Что за чушь? Я же не это говорил! — все эти возмущенные возгласы готовы были вырваться и не вырвались отчасти потому, что возмутиться следовало более основательно, подготовив, как говорится, дополнительный материал для полного сокрушения неожиданного оппонента, а отчасти оттого, что не мешало и дыхание перевести, — без остановки поднялись еще метров на сто… И вдруг знакомое уже чувство робости перед черной бездной истины сковало ему язык, то же чувство бессилия от избытка мощи — ибо в океане мыслей и ощущений, захлестнувшем Вадима и после всех потрясений минувшего года, простой и как бы невпопад, как бы бестактный вопрос его вообще-то доброй и деликатной жены сверкнул чем-то не столь эфемерным и неопределенным, ее расшифровка могла оказаться чем-то достаточно плавучим, чтобы держать на плаву.
Хватит геофизики? Но ведь не это говорил и думал? И все же сказал? Пора уезжать? Кончать, когда наконец не только почувствовал себя профессионалом в этой, все же достаточно далекой от родной геологии области, но и увидел подлинные горизонты, когда понял то, ради понимания чего ехал. А ради чего ехал? Так ведь для этого — не для тридцати же дополнительных страниц в диссертацию. Ехал, чтобы проверить себя: могу, мол, или не могу… Не там, где катился по накатанным рельсам, вслед за родителями, в геологии, а в почти произвольно взятой области, где начинал с нуля. Понял, что могу — могу и на хорошем уровне, — и с этого именно момента теряю интерес? Пусть другие? А ведь это правда!
— Ты что так смотришь, Вадик? Я опять что-то не так сказала?
— Да нет. Давай еще постоим. Смотри, настоящая опрокинутая складка, помнишь, ты спрашивала… Знаешь… Похоже, что т а к ты сказала. Это еще не уход, но конец уже виден. Сказать я хотел что-то другое, сейчас неважно что, — важно, что сказалось именно это…
— Не хочу! — жалобно сказала Света. — Нам здесь так хорошо! А там будет как у всех. А у всех, почти у всех — не так!
— И здесь почти у всех — не так. Это не от места. Это — от нас. Повезло, значит. Помнишь, я рассказывал, Мишка в шесть лет мне выдал: «Пап, я знаю, что такое счастье: речка, лето и мы едем, на мотоцикле». Счастье было в этом «мы», он что-то чувствовал, видимо, то, что скоро этого не будет, это было накануне моего ухода оттуда… Если все время чувствовать то, что он тогда каким-то чудом понял: что вот есть «мы», а это так легко развалить, при том, что мы и вообще-то ненадолго здесь, на Земле, — то это и есть счастье, даже и без речки и мотоцикла. А вообще — будем смотреть и запоминать, вспоминать это потом тоже будет счастьем.
Света помолчала печально.
— Но ведь ты сам говорил, что нельзя уходить, пока Саркисов, Эдик, Жилин хозяйничают здесь. Бросать поле битвы…
Вадим усмехнулся:
— Это все-таки не поле битвы. А всего лишь полигон. Хотелось понять, можно ли в такой битве победить. Знаем: можно. Знаем как. И все теперь знают. Захотим — доведем до конца. Не захотим, не сможем — что ж… Может, не так тогда и нужна всем эта победа. Каракозовы уже, кажется, пытаются договориться с Саркисовым — за спиной у нас и Дьяконова. Сева давно не с нами. Но, правда, и не с ними. В дьяконовской компании разброд, каждый
