Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Многие годы он всегда на панихидах у могил Валентины Михайловны и Алексея Федоровича и в храме, где к столетию Лосева я объявляю во всеуслышание о постриге четы Лосевых, новость, которую в этот же день передает вражеский «Голос Америки». Каждый год 29 января звонок от Владимира Николаевича — помнит о Валентине Михайловне, я уж не говорю о 24 мая — дне кончины Алексея Федоровича — всё и всех помнит старый друг. Меня тоже поздравляет с моим днем рождения, ежегодно и с именинами (я во крещении — Наталья).

В память о Владимире Николаевиче у меня хранятся среди других книг, очень серьезных, том начала века (переизданный в 1992 году репринтом): Дьяченко Григорий, «Практическая симфония для проповедников Слова Божия», и, что особенно мне дорого, книжечка — результат огромного преподавательского опыта Владимира Николаевича — «Проблемы педагогики высшей школы» (М., 1990) с автографом Владимира Николаевича.

Все-таки редкостный человек В. Н. Щелкачев. Какая твердость воли и принципиальность в самых главных жизненных вопросах! Советская страна, советский народ переживают пятилетки безбожия (они так и назывались), идет искоренение православия (да и любой другой конфессии на территории СССР) — а профессор Щелкачев постоянный прихожанин храма Ильи Обыденного, что на Метростроевской (бывшая Остоженка, теперь снова обрела свое старое наименование). Он, арестант, не боится говорить о своей вере, впитанной от родителей еще мальчиком, и, будучи лауреатом Сталинской премии, не скрывает своих убеждений. Естественную, сердцем оправданную веру он поддерживает разумом — недаром его учителя в университете — выдающиеся ученые и верующие люди, и недаром А. Ф. Лосев требует Высшего синтеза — религии, философии, науки, искусства и нравственности. И сам апостол Павел пишет: «Верою разумеваем» (Послание к евреям. 11:3). Но есть еще опыт, есть незабываемые встречи, озарившие всю сознательную жизнь человека. Вот о такой встрече мне рассказывал не раз Владимир Николаевич. И случилось это в самые трудные для молодого человека дни, в ссылке, в Казахстане, в городе Алма-Ата. Город испокон века славился яблоками, так и называется до сих пор «Отец яблок». В этом городе Владимир Николаевич встретил матушку Параскеву (Матиешину), которая стала его наставницей в жизни духовной, стала поистине духовной матерью, и связь с ней Владимир Николаевич никогда не прерывал, где бы она ни находилась в многотрудные годы, и уже сам на склоне жизни посещал обитель, где матушка нашла себе приют, а затем и вечный покой (скончалась в 1952 году), и где ее почитали как новомученицу (см. Собор новомучеников и исповедников российских в «Православном церковном календаре» на 2006 год).

Владимир Николаевич, старость которого мы как-то не замечали, пострадал в последние годы от невежества врачей. Ему трудно было передвигаться с больным позвоночником, и он нуждался в помощи. А помощи-то настоящей и не было. Самостоятельность — вот что надо было Владимиру Николаевичу. Он все еще продолжал ездить в свою академию, даже вел семинар, на который являлись сто пятьдесят душ, и сам экзаменовал. Я удивилась, зачем самому? Нет, строгость и порядок необходимо соблюдать. Доброе сердце, душа открытая человеку, но в науке и учебе — строгость, как было некогда у его собственных учителей.

А как Владимир Николаевич помогал несчастным, попавшим в беду! Подробно рассказывал мне (и, наверно, другим, хотя бы профессору-искусствоведу Наташе Померанцевой, дочери его друга, профессора-математика университетского Алексея Николаевича Померанцева, — с Наташей мы друзья). И рассказывал не для того, чтобы сказать о себе, а чтобы мы пожалели несчастных, помолились о них, укрепили бы своей верой самого Владимира Николаевича.

Однажды в его квартире появились две старухи, нищие, изможденные, в каких-то грязных халатах, без копейки, только паспорта есть. Оказалось, родня из Грозного, где когда-то начинал свою нефтяную эпопею Владимир Николаевич. Несчастных вывезли на бронетранспортерах в чем были одеты — халаты, старые тапки, но в карманах паспорта. Изможденные, вшивые, пережившие блокаду голода, холода, смерти. Их увезли в Минводы, посадили в поезд и отправили в Москву, где, по словам двух старух-сестер, есть какая-то родня. И что вы думаете? Владимир Николаевич не только принял их, омыл, обул, одел, накормил, но и нашел хороший дом престарелых под Москвой, куда он потом регулярно ездил, посещая старух. А они — неверующие, упрямые атеистки, совсем чужие по взглядам, по духу. Куда деваться ему, за веру страдавшему Владимиру Щелкачеву? Но ничего, до того проник в их душу, да так твердо их повел, что старухи даже стали причащаться. А из-за них он ведь чуть сам не попал в катастрофу — бросился к автобусу, к ним торопился, да упал, да чуть не под колеса. (Не отсюда ли начались боли в позвоночнике? А врачи их еще усугубили своей неграмотностью.) Все сделал, и пенсию, и уход, и приличное содержание, и, наконец, похоронил их по-православному, как положено, и на поминовение выделил деньги.

Любовь к ближнему, настоящая, деятельная, без лишних слов. Я, вспоминая Владимира Николаевича, вижу в нем добродетельного самарянина евангельского (Лк. 10: 30–37), который один помог избитому и ограбленному разбойниками идущему из Иерусалима в Иерихон путнику, в то время как мимо него прошли равнодушно священник и левит.

«Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10: 28), — гласит одна из заповедей Господа. А кого считать ближним? Своих близких любить — не заслуга, а вот ты полюби чужого и помоги ему, пусть даже чуждому по вере человеку (жителей Самарии презирали правоверные иудеи). Вот так любить попробуйте! А Владимир Николаевич в жизни своей долгой такой евангельский завет строго хранил и соблюдал.

В Москве мы втроем живем довольно замкнуто и, может быть, не по своей воле. Старые друзья, соединенные когда-то лагерными узами, нас не навещают, видимо, побаиваются. Никогда не заглядывают к нам, посещая Яснопольских в нашей квартире, ни Валерия Дмитриевна Пришвина, ни Салтыковы. Проходят по узкому коридорчику между шкафов уж очень поспешно, чтобы не заметили. Я не говорю здесь о Н. П. Анциферове (тоже ведь несколько раз арестован и сослан) — тот верный, его не испугаешь, как и В. Н. Щелкачева. Н. П. у нас еженедельно, или Тарабукины, или Николай Матвеевич Гайденков, Ладыженские. А чета Воздвиженских всегда к именинам Алексея Федоровича и Валентины Михайловны с подарками и пирожными собственного приготовления. Ведь Елена Сергеевна одна из трех любимых учениц Алексея Федоровича по гимназии (есть еще Натуля Реформатская и Маня Лорне, но они давно ведут свою, отдельную жизнь)[303], навеки преданная Лосевым.

Зато навещает нас, приезжая с далекого Урала, давняя подруга Валентины Михайловны, личность для меня вполне загадочная. Фигура изящная, высокая, тонкая, но лицо в тончайшей сетке морщин (у Мусеньки их совсем нет), волосы явно крашенные, голос прокуренный. Никак не поверишь, что увлекалась Далькрозом и эвритмией, да еще романами. И арестована была, и сослана. Где же познакомилась с Ольгой Робертовной Зейц, дочерью русского генерала порт-артуровца, Валентина Михайловна Лосева? Вопрос этот я никогда не задавала, принимала все, как есть. Да еще иной раз прибывал ее кузен (имя не помню). Он и устроил Ольгу Робертовну на бумажный комбинат уральский (как будто Соликамск), где сам работал. Смеясь, кузен демонстрировал нам индульгенцию от папы Римского на его имя. Откуда, почему ему и вдруг индульгенция? Наверное, был где-то в эмиграции, вернулся, да и на Урал. Известно мне, что Ольга Робертовна (всегда с папироской — и Валентина Михайловна терпит!) в революцию бежала за границу (не с кузеном ли?) и очутилась в лагере для беженцев на острове Лесбосе (о, где вы, Сапфо и Алкей?!). Но лагерь оказался настолько страшным и ужасным, что Ольга Робертовна самолично вернулась в Советскую Россию, не побоялась. Известно, что потом она опять с кем-то пыталась бежать уже из Советского Союза, через южную границу с Турцией, из Аджарии как будто. Но пограничники настигли беглецов. И не тогда ли она отправилась в ссылку и, может быть, на Алтай, где и познакомилась с Валентиной Михайловной. Но это уже мой домысел. Да, жизнь Ольги Робертовны — целый роман.

Однажды произошло нечто совсем необычное. Приехала с Урала Ольга Робертовна и сообщила новость, да какую — выиграла десять тысяч рублей. Советскому человеку после ликвидации инфляции и денежной реформы это все равно, что выиграть сто тысяч. Что с ними делать? В первую очередь — одеться, что и было сделано, а потом — неизвестно. Но в это время события нашей с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной жизни так повернулись, что было не до денежных планов Ольги Робертовны.

Кончилось все смертью Мусеньки. И Ольга Робертовна оказалась единственным человеком, который помог мне поставить памятник на могиле Валентины Михайловны. Мы с ней ездили в мастерскую на Преображенском кладбище и вместе выбрали изящную мраморную стелу. Она показалась нам легкой, не хотелось на холмик Мусеньки наваливать тяжелый камень. Мрамор, да еще белый, говорили нам, недолговечен. Но вот прошло уже пятьдесят лет, пока мрамор жив, а что дальше будет, от меня не зависит. Меня ведь тоже не станет, и кто позаботится — неведомо. Уж как распорядится Господь.