Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Москва, 20 янв. 1935 г.

Дорогая Ксения Анатольевна,

Вы не можете себе представить, с каким странным и сложным чувством вспоминаются 1,5 года, проведенные на Медгоре.

Тут и тёмные воспоминания о задёрганности напряжённой технической работой, о полном отрыве от своего дела и невозможности ни сосредоточиться, ни подумать, ни почитать, — о невыносимом состоянии какого-то тяжёлого духовного обморока; но всё это одновременно связано и с живым делом большого строительства и овеяно нежными светлыми красками севера, водными просторами, горными высями и, главное, теплом, лаской и богатством общения с людьми. И здесь, конечно, самое близкое и живое, это — общение с Вами и Ал. Ал. Особо стоят два момента: наше с Вами возвращение домой из столовой в вечер того дня, когда Вы узнали о кончине Вашей матери, и «случайно» возникший разговор при встрече в наружных дверях, в нижнем этаже проектного отдела.

Всегда помню Вашу богатую измученность.

Ал. Фёд. кланяется и просит передать Вам его теперешнее политическое правило, заимствованное им у Гамлета: у «Не позволяй клоунам болтать больше того, что написано в пьесе».

В. Л.

Р. S. При нас был там общий, большой рыжий пёс с некоторой помесью сеттера. Знал он всех з/к, а лаял всегда на стрелков с винтовками. У нас с ним была особая дружба. Очень хотелось бы знать, существует он или нет. Помню я и Вашу собаку, убитую хозяином Вашим.

3. [Письмо К. А. Половцевой В. М. Лосевой]

3. V. <19>39, 7 ч. веч.

Дорогая моя, только что санитарная карета увезла А. А. в больницу. Поехала с ним Лида (дочь) как лицо официальное. Я осталась в её комнате, где он лежал эти дни, и так мне стало его жалко, так больно, так тяжело, что захотелось с Вами поговорить.

Всё произошло чудесным образом. Целый ряд совпадений удивительных, о которых расскажу после, сделали то, что уже на третий день он оказался в больнице. Доктор К., который приехал на дом в первый же день, сказал, что в больницу ложиться совершенно необходимо и как можно скорее, надо выкачать воду из полости живота. Такое решение К. произвело по-видимому удручающее впечатление на А. А. Он как-то сразу сдал, появились отёки на ногах, опять очень сильная желтизна на лице. Между тем, сегодня, когда в ожидании машины я несколько часов была с ним с глазу на глаз, — я опять убедилась, что слабость и многое другое у него нервного происхождения. Не сумеют врачи это определить в больнице, она его будет угнетать и замучает, вся эта больничная обстановка и невозможность отвлечься. Но… жребий брошен, ничего не поделаешь. По-видимому, так и надо…

К. после разговора по телефону с Москвой сразу же известил семью, и таким образом Лида встретила нас на вокзале. Сперва всё обошлось очень хорошо, главное, что не было лишней трёпки по городу, а мы сразу на такси приехали в пустую комнату, где он мог лечь и куда сразу же был вызван квартирный врач.

Всё идет так, как надо.

Но неужели надо, чтобы всё кончилось трагически? Чтобы никогда больше нельзя было так уютно, как бывало, поговорить о Прокле, о недописанных и написанных работах среди ваших книг, неужели так, дорогая моя?!!

До выкачивания воды К. не берется ничего говорить определенного. Пока его диагноз предположительный — церроз (не знаю, как пишется) печени.

Спасибо Вам за всё, моя хорошая, близкая, родная, такая своя. Да хранят Вас силы вышние. Ещё напишу, когда начнет что-нибудь выясняться. Простите за мазню.

Мой адрес тот же, хотя я там ещё не была. Пойду завтра. Пишу не своим почерком, очень уж тяжело.

Сегодня день Елены. Это было имя матери А. А.

7. V. <19>39

Не отправила Вам до сегодняшнего дня письма по простой, глупой, но понятной сейчас причине — не было конверта (даже на почте).

Пока положение всё то же. Врачи до сих пор не знают, что это такое, но выкачивание делать остерегаются — это признак хороший, но обещают сделать на днях. Пока дают рассасывающее. Во всяком случае вчера вечером температура была нормальная. Сегодня днём написал мне записочку, что ему сегодня «лучше». Вчера была у него в больнице. Вставать абсолютно не разрешают и говорят, что он нажил себе хождением всё это.

Как мне это всё слушать, представляете себе? — Лежание же для него на спине очень мучительно.

Я живу между двумя квартирами. Очень тяжело кого-либо другого видеть, говорить об этом. Ленинград для меня сплошное кладбище, на каждом углу встают призраки воспоминаний. За 42 года ведь много их накопилось, и всё это отошло в прошлое как неважное. Ездила за город к чудотворной иконе, — вот это единственное, что сейчас важно.

Обнимаю Вас. Сердечный привет Ал. Ф.

Александр Александрович Мейер скончался в ночь с 18 на 19 июля 1939 года.

Появилась у нас ученица Алексея Федоровича по Московской консерватории Ксения Гриштаева. Мне сначала трудно было разобраться в ее родственных отношениях, кто кому и кем приходится. Но постепенно уразумела, что Гриштаев это ее отчим, а отец ее Федотов, художник в Малом театре, дядя — Семен Матвеевич Козолупов (кто не знает музыкальное семейство главы советской школы виолончелистов?), Ростропович — ее двоюродный брат (он же ученик Козолупова), брат ее деда — Николай Александрович Холодковский (1858–1921), ученый-зоолог, но известен как образцовый переводчик и поэт («Фауст» Гете, Мильтон, Шекспир, Гофман, Лонгфелло и многое другое). Когда Ксения рассказывала уже в поздние времена, можно было запутаться, а замуж вышла, стала Заринская, но для Лосевых, для меня, для ее консерваторского круга она так и оставалась Гриштаевой.

Особенно Ксения переживала свой разрыв со знаменитой Марией Веньяминовной Юдиной, которая испортила ее музыкальную карьеру. Ксеня — горячая поклонница Юдиной. «Восхитительное существо», по словам Анны Ахматовой, «необыкновенно отзывчивая и деятельная», она в 19 лет готовилась к будущности пианистки[304]. Всем известно, однако, что такое сложный и переменчивый нрав Марии Вениаминовны, ее чудачества и эскапады. И погубила у она не одну Ксеню, были и другие жертвы, молчаливо ушедшие в тень. Ксеня общалась с Валентиной Михайловной и со мной. Я слушала с большим интересом, для меня возникал совершенно особый консерваторский мир времен давних, и не только 1920-х годов, но и 1930-х, когда Алексей Федорович и Ксеня почти ежедневно сидели в залах Консерватории, увлеченные музыкальной стихией (их, конечно, впускали без всяких билетов — все знакомые, все знали и Лосева, и Ксеню). Да, судьба Ксени музыкальная оказалась незавидной именно благодаря ревности и прихотям Марии Вениаминовны. Какие надежды погибли у талантливого, умного, хорошего человека! Валентина Михайловна терпеливо выслушивала Ксеню, согревала ее, жаждущую тепла и ласки, утешала так, как только она одна могла утешить.

Много лет прошло с тех пор, как Ксеня исчезла, и это я уже возобновила с ней отношения, когда стала печатать роман Алексея Федоровича «Женщина-мыслитель». Мы с Ксеней стали общаться, и она рассказала о многом (за точность фактов не ручаюсь). От нее я узнала, что Алексей Федорович читал первую главу своего романа «Женщина-мыслитель» под Москвой на Влахернской (Савеловская железная дорога, по-советски станция «Турист»)[305] и читал на даче, где снимала комнату Наталья Николаевна Андреева, вдова о. Феодора Андреева, близкого Лосевым стойкого имяславца, ученика о. Павла Флоренского. Он ведь скончался давно, еще в 1929 году, а Наталья Николаевна (1897–1970) проходила по одному делу с Алексеем Федоровичем в 1930 году. Первая глава — восхищенная апология пианистки Радиной (Юдина подозревала, что она единственный прототип, но прав Алексей Федорович — у художников никогда не бывает одного прототипа, вспомните о Л. Н. Толстом). Ксеня рассказывала о странных фантазиях Юдиной, считавшей себя невестой молодого Кирилла Салтыкова (1914–1939) (он — племянник лосевских друзей, А. Б. и Татьяны Павловны Салтыковой, в доме которых, по словам Татьяны Павловны, при Юдиной нельзя было даже упомянуть о Лосеве — ярость охватывала Марию Вениаминовну). Ксеня и Кирилл — друзья по училищу. Кирилл, по словам Ксени, попал к Юдиной, когда в Консерватории на кафедре, где был Г. Г. Нейгауз, арестовали Владимира Сергеевича Белова, учителя Кирилла. Мария Вениаминовна из высших духовных соображений требовала, чтобы Кирилл бросил музыку и углубился в молитвенное созерцание. Молодой человек любил не только музыку, но и горы, отправился на Кавказ и там погиб — участь достаточно обычная для покорителей горных высот. На правах невесты Мария Вениаминовна посылала ему письма, которые он, опять-таки по словам Ксени, не распечатывал, и его мать, Елена Николаевна, в утешение Марии Вениаминовне положила их в гроб сына.