Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

— Дед, а Улусову это даром не пройдет, а?

— Не пройдет.

— Ну, спи, дед.

— И то сплю.

Глава восьмая

Иван Павлович обнаружил пропажу двухсот рублей. Каждый вечер, уходя домой, он захватывал дневную выручку и клал в известное место: он не верил банкам и деньги держал дома.

В горнице на буфете стояла деревянная модель церкви, купленная по случаю в Тамбове. Она и служила лавочнику хранилищем красненьких, синеньких и других бумажек.

Иван Павлович имел с чаевного заведения, с лавки и мельницы не такие уж большие доходы, как представлялось многим.

Он сам ездил за товаром в Тамбов, вынюхивал, где можно купить подешевле, не торговал плохим товаром, не доливал керосин водой, не держал гнилых сапог, жидкого дегтя, плохо сделанных хомутов, сырого сахарного песка. Накидывая две копейки на осьмушку чая, он одной копейкой оправдывал свои расходы, а другую клал в карман, что составляло в год тридцать два целковых только на одном чае. Но в селе употребляли не только чай, но и сахар, соль, керосин и табак. Маловато двориковцы покупали, с горечью отмечал Иван Павлович, но все же гроши и копейки оседали в кармане ежедневно много лет подряд, и толстенькая пачка сотенных бумажек давно была переложена из модели в железный ящичек, а он спрятан в печке: поставлен на выступ дымохода — никому не догадаться.

Да что там ящичек! Из модели ничего еще не пропадало, а тут две сотни разом. Иван Павлович дрожащими пальцами перебирал бумажки. Позавчера тут было восемь сотен, да пятьдесят два рубля, да сорок четыре копейки. Осталось шестьсот пятьдесят два рубля сорок четыре копейки.

«Кто взял две сотни?»

— Миколай, а Миколай!

Николай сидел с книжкой в кухне.

— Поди сюда.

Николай, укравший две сотенные и отдавший их на «общее дело» Волосову перед его бегством из села, отложил книгу и вихляющей походкой направился в зал.

Увидев сына, Иван Павлович быстро защелкнул крышку модели.

— Вы меня звали? — Николай, зевая, развалился в кресле.

— Слышь-ка, Миколай, у нас в доме беда, — скребя бороду, сказал Иван Павлович.

— Не понимаю, — процедил Николай. — Какая беда?

— У нас деньги пропали.

Николай с презрительным равнодушием рассматривал отца.

— Чепуха! В зале ночевал пристав — не он же украл. Впрочем, пройдоха, — и украдет, спасибо не скажет.

— Как же он замок-то отпер? На замке шкатунка-то, Миколай.

— Во-первых, не шкатунка, а шкатулка. Во-вторых, я и не знал, что вы в эту церковку денежки прячете. Нашли место!

— А ты не брал, сынок? Может, пошутил, а? Может, так, побаловаться, а?

— Да вы что, очумели?

— Господи! Да что же это? Надысь было восемь сотен, а теперь шесть сотен. — Иван Павлович открыл шкатулку и пересчитал деньги. — Шесть сот, как ни считай.

— Не надысь, а позавчера, — вяло поправил отца Николай. — Сколько в вас, папаша, серости — ужас!

— Ты взял! — закричал Иван Павлович. — Больше некому. Ключик из портков вытащил и взял. Отдай, мошенник!

— Отстаньте! — поморщился Николай. — Какой вы заскорузлый мужлан, право…

— Это ты на отца? Ах, ты!..

— Папаша, если вы скажете хоть одно бранное слово, я наплюю на порог вашего дома и уйду от вас. Мне и так совестно жить у… — он запнулся, — у эксплуататора!

— Что-о?.. У кого?

— Ах, этого слова вам не понять.

— Ос-споди, сынок, Миколай… На коленки стану, скажи, брал или нет?

— Встаньте, папаша. Вы просто гадки. Ну, предположим, я их взял. — Голос Николая дрогнул. — Ну, украл, если хотите. Что, вам от этого легче будет? Все равно пропали, — ищите не ищите — не вернутся.

— Миколаша, Миколай, сыночек, царица небесная! Да что же это ты?.. Не верю, не верю!

— Ну да, я взял деньги! — истерически выкрикнул Николай. — Не себе взял, не на баб, не на рестораны. На то вы мне, надеюсь, и без того дадите. Взял на такое, на что вы бы мне не дали, а я должен был дать. Взял не ваши деньги, а народные, которые вы с народа содрали. На народное дело и взял. Можете сказать становому, земскому, попу, черту, дьяволу, но отстаньте от меня, отстаньте! — Николай с отвращением смотрел на отца — тот на коленях полз к нему.

— Миколай, Миколаша! Ах, ты, за что же ты?.. — лепетал он.

— И я вам вот еще что скажу, — задыхаясь, проговорил Николай. — Вы мне и в Москву будете присылать столько денег, сколько я потребую. А не будет денег, всем скажу, что вы мне не отец, и что мать моя мне не мать, и дом — не дом, а проклятое место. Так и знайте, так и знайте. И не смейте меня ни о чем спрашивать, а если хоть пальцем тронете — сожгу! Все сожгу: и дом, и лавку, и ваш кабак, и мельницу. А сам брошусь в озеро. И вот еще что… Ольга Михайловна хочет строить школу, и выстроит, я знаю, выстроит. Вы должны дать ей в кредит железа, гвоздей и все, что нужно, слышите? Я не требую от вас жертвы, безвозмездного пожертвования и так далее, я не хочу, чтобы вы транжирили эти деньги, в конце концов они мои, и только мои. Но в кредит вы дадите.

— Микола, сынок, да где же я возьму?! — воющим голосом бубнил Иван Павлович. — На церковь, на школу…

— Не врите! Я знаю, где у вас лежит железный ящичек. Вы не откажете Ольге Михайловне. Может быть, она вашей снохой будет, понимаете ли вы? И убирайтесь отсюда, я вас ненавижу. Вы мироед, кровопийца, кулак! Когда все полетит вверх тормашками, вам первому пулю в лоб, так и знайте!

Иван Павлович от таких слов лишился языка. Его рыбий мозг, привыкший делить людей на два разряда — дураков, то есть нищих, и на умных, то есть богатых, — не мог ни вместить, ни переварить того, что сказал сын. Его сын! Миколай! Лавка, чайная, мельница, капиталы в железном ящичке, бессонные ночи, каторжная погоня за лишней копейкой, — ах ты, господи!.. Для кого все это делалось, как не ради него, Миколая, сынка, любимчика, студента! Мечта-то была — собрать деньжат, купить в Тамбове на главной улице доходный дом, в первый этаж пустить квартирантом, а на втором прибить к двери медную доску: «Присяжный поверенный Николай Иванович Челухов». Вот ведь какая была мечта-то… А как все обернулось? Чего отцу наговорил, какие слова-то страшные сказал! «И не тронь его, ни-ни, и не вздумай! Тронешь — сожжет, весь в меня, а меня народ недаром зовет «Огнем». Кровь-то предков, ох, сильна!»

— Миколай, сынок! — Иван Павлович, растянувшись на полу, хватал руки сына, слезы катились по его лицу.

Николай отшвырнул отца и, встрепанный, с капельками пота на лице, направился к двери.

На пороге, наблюдая эту сцену, стояла девушка с пышными волосами над лбом и капризно вздернутой верхней губой. Внимательно посмотрев на Николая, она иронически усмехнулась.

— Ага, это вы и есть? Таким мне вас и описали! — Ее губка снова выдвинулась вперед, придав лицу выражение смешной озабоченности.

— Простите, я, право… — оторопело выговорил Николай.

— Идемте! Не здесь же нам разговаривать.

Они вышли из дома в сад.

— Меня послал к вам Черный.

— Черный? А-а, знаю, — губы Николая раздвинулись в улыбку. — Костя Волосов, да? Он был здесь, но…

— Вы болтаете лишнее, — строго прошипела девушка. — Так можно нарваться на провокатора.

— Простите, — пробормотал Николай.

— Я слышала ваш разговор с отцом. Вы правы: либо чувства, либо рассудок. И ненависть. Не личная, а общественная, вековая, народная, понимаете?

— Да, да, я понимаю, — покорно, как ученик, повторил Николай. — Я его терпеть не могу.

— Черный сказал, что вы дали деньги на общее дело. Вы их экспроприировали?

— Да, я утащил их. Но это мелочь. А что вам, собственно, угодно?

— Мне нужно к Татьяне Глебовой, но так, чтобы никто не увидел. За мной могут следить. Проводите меня к ней задами, вообще, как хотите, но чтобы не заметили.

— Вы так и пришли?

— Да, а что?

— День сегодня прохладный, а вы так легко одеты.

На девушке была кургузая, едва доходившая до талии жакетка из шерстяной ткани и юбка, перетянутая широким кожаным поясом.

— Ничего, — ответила девушка. — Надо привыкать к лишениям. Да идемте же!

«Кто же она такая?» — думал Николай, шагая рядом с девушкой, но боялся спросить. Он был безмерно счастлив: вот оно, начинается настоящее дело! Это не скучнейшие разговоры с Таней по поводу всяких принципов. Он выполняет какое-то таинственное поручение, исходящее, конечно, не от бывшего писаря, а от самых «революционных верхов», от тех, которые готовят террористические акты, экспроприации, поджоги. Эта девушка не провинциалка. Одета оригинально, говорит убежденно, даже повелительно, — видно, не последняя спица в колеснице.

И вдруг Николай вспомнил: он же видел ее мельком в Тамбове, на вечере в женской гимназии. Тогда она была в гимназической форме и гораздо моложе, поэтому он и не узнал ее сразу. Это была она, та самая тамбовская знаменитая гимназистка, исключенная из последнего класса за политическую выходку. Господи, да, конечно, она!