Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

— Какой же ты стал сурьезный, Флегонт, складный. — Лука Лукич провел пальцами по лицу сына. — Нашей ты породы. А вона Иван, старшой твой брат, чахнет. Чахнет Иван, кончается. Он помрет, и мне в могилу. Слава богу, хоть тебя-то довелось увидеть. Да ведь, поди, опять уйдешь? — И такая тоска прозвучала в отцовских словах, что Флегонт едва не заплакал.

— Уйду, батя, скоро уйду, — сказал он глухо.

— Давно приехал?

— Недавно.

— А-а!.. — старик вяло усмехнулся. — Стало быть, хоронишься? От кого хоронишься, сынок?

— От тех, кто тебя нынче избил.

— В роду нашем не было людей, которые хоронились от начальства.

— Завелись. Да и будут еще. Не один я, батя.

Тараканы, шурша, бегали по столу и стенам, скрипела кровать под тяжестью тела Луки Лукича. Прокричал где-то петух, и разом закричали все петухи на селе.

— Поздно, — сказал Флегонт. — Спать бы тебе, батя.

— Нет, постой, Флегонт, не уходи. Тошно мне одному. Скажи-ка, сын, за кого ты теперь идешь?

— За вас.

Старик улыбнулся.

— За нас! Сам прячется, а тоже храбрится, Аника-воин! В родной дом ночью крадется, а храбрости хоть отбавляй. Смешно… Право слово, смешно.

— Ну что ж, батя, — охотно согласился Флегонт, — смешно, верно. Но и то верно, что я за вас.

— Много вас, наших защитников, — сердито заговорил Лука Лукич. — Я тебе в Питере сказал: не просили мы вас в защитники. И сейчас не просим! Сами за себя сумеем заступиться.

— Не кричи, батя, тебе нельзя. Да и часом нагрянут, куда мне деваться? Каторги для меня, поди, не хочешь?

— И то, — согласился Лука Лукич, — не буду. — Он помолчал. — Не слушай меня, сын, иди своей дорогой. Кто знает: может, ты как раз и встал на верный путь. Кто же его знает, кто же его знает… — И опять застонал. — Вот, Флегонт, государь-то наш батюшка… Меня, как разбойника, в кнуты!.. Где же правда, сын? Сколько лет по белу свету ходишь, не нашел ли ты часом, куда правду от мира схоронили?

— Я себе правду нашел, батя. Это правда и для всех. Только не время сейчас об этом… Встретимся еще.

— Может, встретимся, может… Один я. Кругом меня люди, внуки, правнуки, а я — один. Кто мне глаза закроет, когда помирать буду?

— Ты поживешь еще, батя! Наш род столетний, концов ему не будет. У тебя еще пара кирпичей осталась… — Флегонт усмехнулся. — Пока из-под тебя их не вышибут, поживешь!

— О чем, ты болтаешь? Какие там кирпичи? — сердито сказал Лука Лукич.

— А кто это всем твердил, батя, что над миром — бог, над землей — царь, над семьей — ты? Кто это говаривал: вышиби, мол, хоть единый кирпичик, ан все и повалится к чертовой матери? Одного кирпича уже нету. Один кирпичик вышибли из-под тебя, батя. Или не так?

— Замолчи! Не тревожь душу.

Но Флегонт не унимался.

— Улусов Ивану Павловичу хвастался царевым указом: вас в кнуты, вас судить, с вас кожу, и кости, и требуху, а двадцать тысяч ему, Улусову, положить на стол. Все царем писано… Или ты не знаешь этого, батя?

Лука Лукич молчал. Каждое слово сына словно кнутом обжигало его.

— Слышь, батя, а ты прикинь, может, кирпич-то этот от древности давно уже пылью стал?

Новые безжалостные слова! Новые страшные ожоги.

— А ты помнишь того молодого питерского адвоката? Что он говорил тебе, помнишь? — продолжал Флегонт.

Он понимал: не беречь сейчас надо мятущуюся, истерзанную душу, а навсегда выдавить из нее последние капли веры в то, во что верил отец многие годы.

— «Царь — дворянин, — говорил тебе тот адвокат, — он за дворян: за их шкуры и за свою шкуру». Что еще говорил он тебе, не забыл ли? «Если ваше сердце кровоточит, видя народную нужду, вы пойдете против царя, вы будете с нами, — с нами ваш путь». Тебя не пристав Пыжов и не дворянин Улусов били. Тебя бил дворянин Николай Романов. Батя, послушай, что говорит тебе сейчас твое сердце. Не согласно ли оно со мной?

Лука Лукич знал, что говорит сердце. На каждое слово Флегонта оно кричало: «Да, да, да!» Он думал: «А может, и взаправду только у Флегонта верная дорога? Может, те, с кем он, выведут нас из потемок?»

— Нас еще не очень много, батя, — текла задушевная речь Флегонта. — Но нас будет много. Нынче все избитые царем с нами. Раскачать их тяжело, но раскачаем. Придет время, подниметесь и вы и вместе с нашим братом-мастеровщиной добудете права и свободу. И вся земля от края до края будет вашей, и будут пахать ее люди так, как вы вспахали улусовские поля, скопом, в один ряд: один для всех, и все для одного. И земля откроет перед нами свои глубины и скажет: «Творите на мне великое и доброе, люди!» Так будет, батя, для того живет тот человек, попомни мои слова.

Лука Лукич покачал головой.

— Вы за кровь, а я не хочу ее. Довольно ее лили, Флегонт. Я хочу сделать все мирно. Выбили из меня один кирпич, но я на двух еще твердо стою. У меня есть бог и есть у меня семейство. Древле имя господне тверже камня. Оно не рассыплется во прах, сын. Ты иди своей дорогой, может, она прямей и надежней моей, не знаю того. Иди, сын, иди. Бог пошлет, повстречаемся на конце того пути. Ежели я отстану маленько, ты обожди меня.

Флегонт усмехнулся про себя.

«Что ж, — подумал он, — лиха беда начало!»

— Тошно, тошно, сынок, ох, тошно, темно мне! Так темно, так тошно, как и не бывало! — прерывая гнетущее молчание, сказал Лука Лукич. — Сделай для отца такую малость, почитай Евангелие про Христовы страдания. Душа моя скорбна и горит.

Флегонт снял с божницы Евангелие, нашел у апостола Матвея главу, где описывается молитва Иисуса в Гефсиманском саду, и медленно начал читать.

— «Тогда прииде с ними Иисус в весь, называемую Гефсимания, и глаголя учеником: «Седите ту, дондеже шед помолюся тамо…»

Лука Лукич тихо плакал.

— «И поемь Петра и оба сына Заведеова начат скорбети и тужити… Тогда глаголя им Иисус: прескорбна есть душа моя до смерти, подождите зде и ядите со мною…»

— И моя душа, сын, скорбит смертельно, — прошептал Лука Лукич. — Читай, читай!

— «И перешед мало, паде на лице свое, моляся и глаголя: Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия, обаче не якоже я хощу, но якоже ты…»

— Не как я хочу, но как ты… Слышишь, сын? Вот что Иисус говорил отцу-то! И я во веки веков буду почтительным рабом бога.

Флегонт читал стих за стихом; глухо звучала в ночи евангельская речь.

— «Прииде к ученикам своим и глаголя им: «Спите прочие и почивайте — се приближися час и сын человеческий предается в руки грешников, восстаните, идем, се приближися предай мя…»

— Спасибо, Флегонт, спасибо, — слабеющим голосом сказал Лука Лукич. — Посплю я. Что же, пусть и надо мной будет воля господня. Видно, и мимо меня не пройдет чаша сия.

Лука Лукич задремал. Флегонт прикрутил фитиль лампы, поцеловал отцовскую руку и вышел.

В один из следующих дней, открывая церковь перед утренней обедней, сторож Степан увидел на дверях листок бумаги. Будучи человеком неграмотным, Степан не обратил на листок внимания, полагая, что он прилеплен псаломщиком, — тот имел обыкновение таким образом собирать певчих.

В тот день к обедне пришло немало народу. Всем хотелось поговорить о пережитом. Кто-то из грамотеев остановился у листка, написанного от руки печатными буквами. Вокруг читающего сгрудились люди. В листке было написано, что расправа с двориковскими и окрестными ни в чем не повинными мужиками учинена по приказу царя. Приводилось содержание царской телеграммы тамбовскому губернатору. Тут же рассказывалось, почему царь не пожелал принять мирского ходока Луку Сторожева и почему сенаторы решили земельную тяжбу в пользу Улусова, обрекая тем самым двориковских мужиков на голод.

«Земля будет нашей, а не барской, когда все села, все крестьяне будут действовать так же кучно и смело, когда вместе с городскими рабочими мы сбросим царя и всю его свору и установим свою власть», — так кончалась листовка, изданная, как о том значилось в самом низу, комитетом социал-демократов.

Мужики кряхтели и чесали в затылках, слушая простые и доходчивые слова. Вдали показался Викентий. Мужики повалили в церковь. Листовку кто-то спрятал.

Еще две такие же бумажки были обнаружены в разных местах: одна на дверях волостного правления, другая у входа в «Чаевное любовное свидание друзей».

Мужики сходились в избы и рассуждали о невиданном и неслыханном событии в жизни села. Глубоко залегла в душе людей ясная мысль листовки. Имя царя старались не произносить, но каждый думал о нем… Семя сомнения в справедливости «царя-батюшки», брошенное Флегонтом, попало в сознание людей. Оно не зачахло, оно дало робкий росток.

Листовку Данила Наумович отправил Улусову. Тот приехал в село, допросил человек двадцать, явился в дом священника, показал листовку Тане, призывал сознаться в том, что она написала ее.