Волчица советника - Елена Литвиненко

— Мне жаль, — лицо Йарры стало каменным. Он сжал запястье Каара, оторвал от себя его руку. — Я все исправлю.

— Каким образом?!

Йарра не ответил. Не спуская глаз с Соньи, он наклонился, положил указ на край стола. Протянул ладонь:

— Печать… Не лезь на рожон. Ты действительно хочешь войны?

Лицо Каара покраснело, глаза Касатки налились кровью. Он сдернул перстень с мизинца, швырнул его в лицо графу.

— Проваливай!

Йарра перехватил печатку, опустил ее в нагрудный карман. Кивнул, прощаясь, и взялся за ручку двери.

— Мы больше не друзья, Раду, — понеслось ему в спину.

Затылком чувствуя неприязненные взгляды, Йарра спустился во двор, раздраженно поджал губы, заметив, что присланный Соньей жеребец, на котором он прибыл в замок, исчез.

— Коня!

Перечить не посмели, оскорбить доходягой тоже. Но и тварь, которую подвели, явно была дурноезжей — она косила на седока ярко-фиолетовым глазом кэлпи, всхрапывала, порываясь укусить или понести. Йарра, не церемонясь, ожег ее плетью, дернул поводья так, что кобыла истерично заржала, заплясала, роняя слюну и пену.

— Пошла!

Замок Соньи стоял на скале. Узкая дорога спиралью спускалась с горы, шла вниз через тоннели, прорубленные в породе, — их придется взрывать, равно как и крепостную стену замка, бастионы и башни города — приказ князя снести ВСЕ укрепления острова не оставлял места для маневра.

…отстроит. Позже.

…не такими высокими. Дружба дружбой, но иллюзий в отношении Касатки граф не строил. Последние годы им было просто нечего делить, а Трой присоединился к княжеству последним — здесь еще помнили о временах, когда корабли Нарвалов держали под контролем Артэйское море.

На смотровой площадке, возвышавшейся над городом на сотню локтей, Йарра придержал кобылу, приподнялся на стременах, намечая фронт работ. Шесть бастионов, двенадцать башен, стены, выглядевшие так, словно их отстроили вчера, а не двести лет назад. Помнится, Сонья хвастался, что в раствор добавляли яичный белок. Dgorka r’es! Сибилла нет, взрывающихся амулетов мало, разве что Дин перешлет — наверняка у корсара найдется пара сундуков, если хорошо поискать. Вот только черта с два он их отдаст в обмен на спасибо. Dgorka r’es venti sih!

Связник на шее Раду замерцал, завибрировал.

— Говори, — бросил граф.

— Девушке плохо. — От скорбного голоса Юшенга по спине побежал озноб.

— Что значит «плохо»?! — рыкнул Йарра. — Утром она была в порядке!

— У нее началась лихорадка, господин. Вам лучше поторопиться. — Последние слова араасца перекрыл тяжелый нутряной кашель. Сухой, захлебывающийся, страшный, а за ним — жалкий стон и тихий возглас: «Я не шильда, не шильда!»

Светлые боги, куда же вы смотрите?! Чем вы там, наверху, занимаетесь?!

— Сибилл! Сибилл, ответь! — Маг не отозвался. — Лярвин дол… Целителя на корабль! — повернулся Йарра к отряду сопровождения. — Немедленно! — приказал граф и, нещадно охаживая кэлпи плетью, понесся к пристани в самоубийственном галопе.

То, что день не задастся, Рени Литами понял, когда под утро ему приснилась музицирующая на арфе свинья. Деловито похрюкивая, повизгивая на высоких нотах, хавронья сидела на любимом матушкином табурете и, щипая струны раздвоенным копытцем, исполняла похабную матросскую песню. Пятачок свиньи глядел в небеса (хотя Рени точно знал, что представление происходит на первом этаже его особняка), из прикрытого глаза катилась слеза, уши вдохновенно трепетали и просвечивали на свету… И музыка, музыка!.. Она звенела, набирала силу, в ее переливах угадывалась вся тоска матроса, попавшего к грудастым сиренам и выяснившего, что хвост у них не отстегивается и не раздваивается… И вот уже хлопают ставни, двери, на улице толпятся соседи:

— Мастер Литами, прекратите концерт!

— О боги, какой пассаж!

— Жужа, ты это слышала?![37]

— А с виду такой приличный человек…

А он вдруг оказался снаружи, под прицелом сотен осуждающих глаз, а свинья все играла и розовела, а матрос внезапно нашел выход, о котором Рени, к стыду своему, знал, но при этом совершенно не хотел, чтобы об этом пропели из гостиной его дома…

Проснувшись, Рени долго лежал, уставившись в балдахин. Под пуховым одеялом было жарко, без него холодно. Под ночным колпаком, любовно сшитым матушкой, макушка Рени взопрела, но снимать его в выстуженной спальне было чистым самоубийством с помощью такого экзотического способа, как мозговая горячка, — кому, как не целителю, об этом знать.

Помахивая одеялом, Рени остыл, спрыгнул с постели — три перины гагачьего пуха! — и, конечно, промахнулся мимо обуви. Ледяной каменный пол моментально проморозил его до самых печенок. Взвизгнув не хуже приснопамятной свиньи, поминая матросов, арфисток и ехидных парнокопытных, Рени обул мягкие остроносые туфли (фарлесская традиция, он носил их в школе Мастера Джэхэра) и торопливо пошлепал в ванную.

Умываясь, облился. Переодеваясь, зажал мизинец дверцей шкафа, и палец моментально распух. От полезной овсянки началась изжога, любимый рубиновый накопитель треснул, и заключенная в нем сила растворилась в потоках, мясник заломил столь безбожную цену за мякоть, как будто забыл, кто ему вылечил паховую грыжу, у любимой канарейки вздулся животик, матушка в своем письме прислала извещение, что собирается приехать, как минимум, на три месяца, соседский пес вырыл яму на грядках с пустырником, и, в довершение неприятностей, остров окружили райанские корабли. Слуги попрятались, кухарки перешептывались о грядущей войне, в которой все умрут, и никто не удивился, когда входная дверь вдруг затряслась от ударов пудового кулака.

— Чем могу…

— Целитель? — рявкнул огромный мужчина в доспехе.

— А что, собственно…

— Пять минут на сборы. — Райан вошел в гостиную, не дожидаясь приглашения, уселся на любимую матушкину табуретку, покосился на арфу в чехле. Тоже матушкину.

— А куда мы…

— Четыре минуты.

Спустя три шестидесятки — Рени едва успел переобуться и схватить целительский сундучок — его посадили на зубастого коня, наверняка питающегося такими вот карликами, как господин Литами, и со скоростью, от которой захватывало дух (в прямом смысле: ветер кошмарный, а Рени забыл шейный платок), повезли к порту.

Когда его под мышки несли по сходням, он закрыл глаза, чтобы не смотреть на колючие льдинки и близкую воду, а встретив в каюте Райанского Волка, тоскливо подумал о завещании.

А потом он услышал сухой надсадный кашель, разрывающий легкие, увидел сгорающую от лихорадки девушку. Ее губы обметало, волосы слиплись, на покрасневших щеках — не то слезы, не то капли пота. Несмотря на ворох шкур, одеял и плащей, девушка дрожала и, кажется, бредила: