Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

вокзал кое-как ввели в эксплуатацию недостроенным, поезда пошли, а радости никакой. Даже дивные часы со знаками Зодиака и колоколом, которые он сам спроектировал, до сих пор не доделаны и не установлены на малой башне.

– Если честно, ни на что я уже не рассчитываю, Манечка, – устало вздохнул муж.

– Не стыдно жаловаться? – с укором спросила жена. – А выставка?

– Ну, разве что выставка…

– Ничего себе «разве что»! Это при том, что большинство архитекторов вообще без работы сидит!

Он встрепенулся. Действительно, Всероссийская сельскохозяйственная выставка, которую он в ранге главного ее архитектора возводил на месте огромной свалки на Крымском валу за Москва-рекой. Но опять-таки, из двадцати семи проектов плана выставки победил не щусевский, а Жолтовского. Щусев только руководил строительством. И в проект «Новая Москва» вставил дальнейшее определение для места выставки: «Благодаря планировке, дренажу и канализации место оздоровляется и по окончании выставки останется для Москвы как прекрасный благоустроенный парк, пригодный для выставок, ярмарок, спорта и тому подобных учреждений».

– И все же, Маня, чует мое сердце, не быть мне московским Османом. У этого Каменева, когда он на меня смотрит, всегда лицо каменное. Он – мой каменный гость.

– Гвоздь? Каменный гвоздь, ты сказал? – ворвался в комнату Петр Первый. – Очень остроумно. Трагедия Пушкина «Каменный гвоздь». Роль архитектора Щусева в забивании последнего каменного гвоздя в крышку гроба Москвы. Шучу. Родители, родители, пожрать не дадите ли?

Такое поведение обычно предшествовало у Петра Алексеевича наступлению периода злобы, обличений, желчных тирад. Родители уже научились, как вести себя, что говорить, даже как двигаться, чтобы очередная буря ничего не повредила. После припадка ненависти старший сын начинал всех жалеть, несколько дней плакал, потом замыкался в себе и ни с кем почти не общался, его комната превращалась в кабинет, в котором он что-то проектировал и нервно курил.

Зато пятнадцатилетний Миша не вздорно, а вполне серьезно стал интересоваться как работами отца, так и архитектурой вообще. Приглядываясь к нему, отец с удовольствием отмечал, что если не архитектором, то хорошим инженером Мишутка вполне может стать.

А вот кем станет Лидочка?.. Об этом оставалось только горько вздыхать и молиться Богу. Тихая, неразговорчивая, ничем не интересующаяся. Вроде бы и не овощ, но как будто не от мира сего.

– Может быть, монахиней станет? – робко строила предположения Мария Викентьевна.

– Монахиней… – задумчиво отвечал Алексей Викторович. – Думаю, победит проект Шестакова.

Сергей Сергеевич Шестаков уже с десятых годов занимал официальную должность главного инженера Москвы. Щусев познакомился с ним, когда тот пригласил его участвовать в планировке Братского кладбища для погибших в начавшейся мировой войне. Инициатива исходила все от той же великой княгини Елизаветы Федоровны…

Царствие ей небесное! В том самом году, когда ее любимый архитектор начал заниматься проектом «Новая Москва», деятельную вдову зверски убили в Алапаевске, проломив череп и сбросив в заброшенную шахту.

Кладбище, в строительстве которого участвовал Щусев, в 1917 году приняло в свою землю тела убитых юнкеров, а затем на нем проводились массовые расстрелы. Во время Гражданской войны там хоронили и красноармейцев, и белогвардейцев, затем – авиаторов рабоче-крестьянской Красной армии.

А двое из его разработчиков теперь занимались планами великого переустройства Москвы. И кому из них достанется пальма первенства, оставалось только гадать.

В полном неведении относительно дальнейшей жизни академик Щусев встречал свой пятидесятилетний юбилей. В доме собралось много народу. Несмотря на тяжелое положение в столице, Алексей Викторович нашел средства, чтобы у нэпманов прикупить вина и закусок. Но, конечно, куда более пышными были бы сии торжества, кабы выпали не на голодный 1923 год, а на десять лет раньше. Однако люди умеют веселиться и в добротные годы, и в скудные. Весело было и в тот день в Гагаринском переулке. Собрались многие из друзей. Первым делом, конечно же, Нестеров, который долго болел в Армавире, но выздоровел и вернулся в Москву. Пришел Васнецов, продолжавший писать картины на сказочные сюжеты. Привезли Кустодиева в инвалидном кресле – бедняга уже много лет страдал от опухоли спинного мозга, но тем более поражал всех яростным оптимизмом своих работ. Явился и Жолтовский, в отношении которого Щусев до сих пор не мог точно определиться – друг он или соперник, вполне способный стать врагом. Удостоил своим посещением и Шестаков.

– Ну что, Алексей Викторович, нет еще решения по вашей «Новой Москве»?

– Увы, Сергей Сергеевич, – развел руками Щусев. – А по вашей «Большой Москве»?

– То же самое. Придется ждать, какая победит, Большая или Новая.

К счастью, у Петра Первого прилив бешенства и злости прошел несколько дней назад, и во время торжеств он вместе со всеми кричал «Многая лета!», а потом рыдал на груди у отца:

– Папочка! Милый мой, добрый папочка! Сколько народу погибло! Сколько людей убито!

Отрыдав, бедняга вскоре уснул, его унесли на второй этаж и продолжили веселье. А Щусев мечтал об одном, чтобы вдруг приехал Каменев и во всеуслышание объявил:

– Лично мне больше понравился проект «Большая Москва», но партия и правительство постановили признать «Новую Москву».

Или даже не Каменев, а, допустим, генеральный секретарь партии Сталин и сказал:

– Владимир Ильич долго ругался и требовал товарища Щусева расстрелять, а потом заплакал и согласился, что его проект «Новая Москва» самый лучший. Придется товарища Щусева не расстрелять, а поощрить.

В ознаменование юбилея Алексей Викторович позволил себе изрядно нагрузиться, но, по своему обыкновению, держался стойко. Обычно трудно бывало отличить его пьяного от трезвого. Он крепко стоял на ногах, продолжал шутить, балагурить, петь под гитару, причем даже лучше, чем в трезвом виде. В два часа ночи проводил последнего гостя из тех, кто мог передвигаться: не остаться же ночевать здесь, на диване в гостиной, как Элкин. Своими ногами хозяин дома поднялся на второй этаж, вошел в спальню и рухнул ничком на супружескую постель. А верная Мария Викентьевна, нисколько не ворча, раздевала его и запихивала под одеяло.

И снилась великому архитектору его Новая Москва, лучами разбегающиеся во все стороны просторные проспекты, зеленые бульвары, сады и парки, величественные здания, обрамленные узорными балконами, как в Париже, многочисленные хрустально брызжущие фонтаны, по реке бегали легкие речные трамвайчики, на излучине вставали высоченные корпуса университета… Он летел на воздушном шаре над небывало прекрасным городом, а с ним вместе – председатель Совнаркома, генеральный секретарь ЦК партии и председатель Моссовета.

– Товарищ Сталин, – задорно сказал Ленин, – нельзя ли поддать высоты? Хочется охватить взглядом все сие великолепие.

– Никак невозможно, Владимир Ильич, – с тоской ответил генсек. – Балласт мешает. Больно тяжел. Каменный.

– Я, что ли? – усмехнулся Каменев. – Да уж, меня