В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Действительно, Нина Ивановна была неповинна в смерти Хлысталова. Как и Центр Управления — в целом. Виновата была случайность. Отдельная неточность. Неувязка с открытой дверью. Частичный недостаток в координации действий отдельных сотрудников Центра, который распорядился жизнью Хлысталова непреднамеренно, руководствуясь самыми благими намерениями, отыскивая единственный путь истины в глухом лесу заблуждений. Виноват был только агент из комнаты на девятнадцатом или сто девятнадцатом этаже, забывший вовремя нажать одну и отпустить другую кнопку, но и его вина была слишком незначительной, чтобы кому-нибудь из руководства пришло в голову назначить специальное разбирательство по этому небольшому вопросу.

— Тоник! Кхе!.. — слышится в телефонной трубке. — Мне тут щенка предлагают.

Оглушительно звенит мембрана. Будто звонят прямо из соседней комнаты, а не с другого конца города.

— Ну и что?

У Тоника невозмутимый голос. Он рассматривает красоток, приклеенных кусочками липкой ленты к стене. Он еще не решил, с которой из них проведет сегодняшний вечер.

— Может, вместе съездим? Ты ведь разбираешься в собаках…

С рыженькой итальянкой, решает наконец Тоник. А тому миллионеру скажем дружно: «На хрен ты нужен? Ва фан куло, бамбино! Аривидерчи, Рома!..»

— Когда ехать?

— Да хоть сейчас. Кхе!

— Куда?

— Об этом не беспокойся. Возьмем такси.

— Деньги, что ли, девать некуда?

— Ты обиделся? Кхе! Из-за рисунков?

Тоник шмыгает носом. «Еще чего, — думает. — Обижаться на всякого стронцо».

— Ладно. Заходи. Там решим. Слышь? На лыжах в этот выходной пойдешь?

— Кхе!

— Не понял…

— Спасибо, Тоник. С большим удовольствием.

Щенок оказался в большом порядке. Ну что ты! С голубыми ободками вокруг темных зрачков. Платон сам собирался взять его на руки, но Тоник не дал.

— Ты же его задушишь, стронцо. Или потеряешь.

Так и вез сам всю дорогу за пазухой. Куртка насквозь провоняла псиной.

— Для такого щенка совсем недорого.

— Ты так считаешь, кхе?

— Только учти, он тебе квартиру отделает. Двадцать луж в день, поня́л? А наказывать до полугода нельзя. Ни в коем случае. Иначе собаку изуродуешь.

— На кого я его теперь оставлю? — сокрушался Платон. — В Будапешт же его с собой не возьмешь. Кхе!

— Отдашь соседям.

Щенок шебуршился, жалобно попискивал, царапался, пытался выбраться наружу.

— А ты? К тебе нельзя? Ненадолго…

— Так я это… тоже собираюсь…

— Куда?

— Туда же. В Будапешт. Уже, можно сказать, провентилировал вопрос. Осталось только решить, по какой линии ехать: по светотехнической или звукооператорской.

— К Ирэн?

— К ней, — признался Тоник.

Платон поправил сбившийся шарф.

— Хорошая женщина. Кхе! Красивая. Молодая. Интеллигентная. Слушай… Женись! А? Замечательная женщина… Кхе!..

— Так я это… — замялся Тоник. — В принципе я, конечно, не против. Но пока что-то не очень получается… В смысле насчет командировки. Посодействовал бы…

— Нужно подумать. Кхе!..

Платон остановился, задумался. Машины со свистом и хлюпаньем проносились мимо. Шел снег. А он стоял и думал — прямо посреди тротуара. Посреди Метростроевской улицы. Никакого Тоника рядом не было. И никакого щенка. Вообще никого не было рядом. Прохожие опасливо обходили сумасшедшего по мостовой, то и дело оглядываясь, чтобы не попасть под машину.

В воскресенье договорились встретиться на Строительной. Прямо у Тоника. Накануне Тоник до глубокой ночи хозяйничал — хотел как следует накормить ребят после лыж. Немного угостить, побаловать. А то небось забыли вкус домашней жратвы. Оголодали, стронци.

С вечера подморозило, окна затянуло ледяными узорами, и утром, когда рассвело, голубой домик Тоника, стоявший на пересечении двусторонней улицы Ученого Академика Павлова и односторонней — Поэта Пушкина, то есть, можно сказать, находившийся почти в лесу, выглядел особенно уютно. Кажется, зазимуй здесь — и никто на свете тебя не отыщет. Конспиративный домик. Дембельный. В смысле — вот такой! Здесь чувствуешь себя, по крайней мере, человеком.

Вдвоем же тут жить еще лучше. А вот третий обязательно окажется лишним. Трое — это уже население. Маленькое отделение или даже крошечный взвод. Казарма, стало быть. Вроде как учреждение. Трудовой коллектив. Обязательно возникнут конфликты и осложнения. Конкуренция. Интриги. То, се… Тоник не раз замечал. Хотя очень иной раз хочется, чтобы собрались все, и чем больше, тем лучше. Но что-то потом обязательно бывает не так, какая-то царапина остается в душе.

Почему-то людей как магнитом тянет друг к другу. И, точно баграми, растаскивает в разные стороны. А в чем причина, где тут собака зарыта, Тоник пока что не понял. Вроде бы всем вместе бороться за жизнь — против мамонтов, например, или древних ящеров — уже не надо, не те времена, а люди по-прежнему продолжают собираться в большие компании. То собираться, то разбегаться в разные стороны. То миловаться, то морду друг другу бить.

Ке каццо!

Этот бело-голубой дом с наличниками и застекленной верандой был, наверное, единственным местом на свете, где Тоник не носил темных очков, которые делали его похожим на какого-нибудь супергангстера. И еще — когда ходил на лыжах. Казалось, тут бы ему их только и надеть, чтобы не слепил снег. Но дело-то все в том, что Тоник любил яркий свет. И искрящийся на солнце снег любил. От света и снега у него никогда еще не болели глаза.

Утром он встал чуть свет, затопил печь. Антон приехал ровно в десять, как часы. Как договаривались. Тоник уважал точность в людях, потому что точность — это вежливость королей. Ну и графов, конечно. Граф Монте-Кристо, к примеру, которого Тоник приобрел на макулатурные талоны, вообще никогда не опаздывал. Ясное дело, Антон — культурный человек. Доктор наук все-таки. А вот Платон, этот стронцо, этот теста ди каццо, приковылял только в половине двенадцатого. Влетел запыхавшийся — на усах иней.

— А лыжи где? — спросил Тоник.

— Что? Лыжи?.. Ах ты! Забыл…

Антон вежливо так отвернулся к окну. Его тоже можно понять. Стоило терять попусту полтора часа.

Тоник удалился. Вскоре дом сотрясло далекое громыхание, будто где-то в горах случился приличный обвал.

— Меряй, — сказал он, вскоре вернувшись, на ходу отряхиваясь от пыли, и бросил Платону под ноги старые, заскорузлые лыжные ботинки.

Усов опустился в продавленное кресло, посапывая, стал переодеваться.

— Кажется, подходят. Кхе!..

— На шерстяные носки? — строго спросил Тоник.

А Усов только: топ-топ! Об пол.

Затем Тоник извлек из чулана две ободранные, разновеликие и разноцветные лыжи, а также разные палки — одну бамбуковую, другую алюминиевую. Обе без кружков.

Вышли на крыльцо, спустились по ступенькам, надели лыжи. Тоник, точно трактор, сразу взял темп и упорно попер вперед, глубоко проваливаясь в рыхлый нетронутый снег, припадая на левую ногу, оставляя за собой рваный, неровный след. Снег проседал какими-то углами, уступами, нависал над лыжней острыми, обваливающимися кромками. Идущий вторым Антон чуть сглаживал борозды, но даже за третьим лыжником, одна лыжа у которого постоянно убегала вперед, а другая едва тащилась, не оставалось все-таки хорошо оформленной лыжни. Словно прошли не трое, а всего лишь один человек. На каждый неловкий, растянутый шаг Платона приходилось несколько решительных, энергичных шагов Тоника. У писателя к тому же разъезжались не только лыжи, но и палки норовили разбежаться в разные стороны, так что стоило большого труда усмирять их.

Вдали, за полем, показалось несколько деревенских домиков. Сухие былинки там и тут неприютно торчали из земли. Небо стальным козырьком нависло над опушкой леса, к которому стремительно, им наперерез, приближался лыжник в черном. Метрах в ста от них лыжник резко свернул налево и скрылся за деревьями, выступающими неровным мыском.

Тоник первым достиг хорошей лыжни. Казалось, две узкие, параллельные ложбинки были вырезаны в снегу острой стамеской, а потом чуть отполированы тонкой шкуркой. Теперь он уже не брел, а летел. И летели ему навстречу полосатые стволы берез. И ветер свистел в ушах.

— А, рёбя! Поднапрем! — орал он на всю округу. — Слабо́ догнать? Сосиску вам в рот! Ва фан куло!

Черный лыжник вновь мелькнул за деревьями. И снова исчез.

Морозный воздух звенел. Пар валил изо рта. Лыжня делала небольшую дугу, оставляя в стороне какой-то поселок. Проплавив низкие мглистые облака, ненадолго выглянуло солнце. Оно казалось непривычно маленьким, просто крошечным. За краем снежного обрыва, подкрашенного розовым светом, виднелось нечто похожее на гряду вздыбленных ледяных глыб, отливающих зеленым и желтым, точно грань старинного зеркала.