В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Святой лицезрит святую Троицу — единую эссенцию в трех экзистенциях. Он зрит мадонну. Тело затекло и уже не принадлежит ему. Члены застыли и уже не болят, а только ноют. Порка мадонна! Грехи наши тяжкие!..

Нестерпимый запах исходит от губки, смоченной уксусом и желчью. Дабы нимб его засиял ярче, ему дают нюхать sal ammoniacum, или sal armeniacum[51], рекомендуемую в таких случаях древним алхимиком и чернокнижником Василием Валентином, а также заведующим отделением кризисных состояний профессором Грантом Петросяном.

— Платон Николаевич…

Святой Себастьян с трудом приоткрывает глаз. В поле его зрения — смутный размытый контур ученика Лойолы. Дьявол сидит где-то высоко: на стуле, троне или престоле, закинув ногу на ногу.

— Не надо спать… Не спите, Платон Николаевич… Я вот хочу вас спросить…

…Лик мадонны, рыжая челка, смеющиеся глаза…

Sal armeniacum, всесильный, безжалостный sal armeniacum срывает нимб с лика святой, возвращает Усова Себастьяна на землю, в буддийскую пагоду, прямо к ногам Китайца. Левая рука онемела. Правая нога ничего не чувствует. Тут снова начинается коловращение игл. Ловко орудуют аскетически бледные пальцы.

— Распирает?

— Да… Видите ли… Кхе!..

— По-моему, вы, Платон Николаевич, один из немногих наших современных… воспринявших новые формы мышления… На уровне современных знаний, научных достижений… И поэтому ваш художественный стиль… содержание ваших произведений…

— Приятно слышать… Надо же!.. Кхе!.. Поняли основное… А вот критики не видят… Не понимают… Кхе!..

Китаец поправляет падающую иглу, выталкиваемую сокращающимися мышцами.

— Новая форма… Кхе!.. это вроде раскаленной болванки, которую в воду… А замечают лишь шипение и пузыри… Кхе!.. Когда только поймут, что весь смысл именно в закалке?.. Что получено новое качество… Кхе… Признают, что оно действительно новое… Потом забросят в дальний угол отлеживаться… Кхе!.. Как уже общеизвестное… Пока снова вспомнят… Кхе!.. если вообще вспомнят… Эх!..

Перед затуманенным взором вновь возникает лик пресвятой девы Марии… Марии Магдалины… Платон Николаевич расслабляется, забывается, проваливается в небытие…

К жизни его пробуждает церковная музыка. Все тело наполнено перезвоном колоколов.

— Не замерзли? — спрашивает Китаец, снимая одеяло. — Не простудились?

— Нет. Кхе! Кажется, ничего.

— Курите?

— Нет.

— А кашель откуда?

— После контузии.

Китаец извлекает из тела иглы. Ни пятнышка крови. Опытный экзекутор.

— Попробуем заняться вашим кашлем в следующий раз.

Святого Себастьяна пошатывает. Святой Себастьян надевает очки. Святой Себастьян натягивает вельветовые джинсы.

— Фирменные? — интересуется Китаец.

— Да. Померяйте. Кхе!

— Что вы? Зачем?

— Давайте, давайте. Ну! Прямо на вас. Кхе!

— Нет, нет…

— Кхе! Я скоро поеду в Венгрию и куплю себе там новые джинсы.

— Ах, как это неудобно! — говорит Китаец. — Нет, правда… Ужасно неудобно, Платон Николаевич…

Если на самый обыкновенный лист бумаги насыпать железных опилок, а под листом поместить магнит, то вмиг сбегутся в круг, слипнутся, встанут на дыбы, обнаружат игольчатую свою структуру, обнажат крохотные свои, совершенные грани невзрачные железные опилки. В школе такой опыт показывают на уроках физики, когда рассказывают о магнетизме, а в отделении кризисных состояний нечто подобное ставит известный специалист в области аутотренинга Нина Ивановна Пшеничная. Подчиняясь нарочито замедленному, четкому звуку ее голоса, движутся по зеленому леопардовому ковру разновозрастные, разно одетые люди — движутся, ориентируя свои индивидуальные поля относительно внешнего принудительного, освобождающего поля. Относительно спасительных, направленных в сторону новой жизни, веры и света полей, искусно создаваемых Ниной Ивановной, Китайцем-Мурзахановым, Грантом Мовсесовичем Петросяном, медицинской сестрой с родинкой на щеке и другими, кто кружит и кружится сам в этом нескончаемом хороводе.

— Корпус прямой… На лбу ни одной морщины! Рука сжимается в кулак… Медленно… Медленно сгибается!..

Больные внимательно слушают. Больные старательно повторяют жест. И сошедшая год назад со сцены балерина Катя послушно сжимает маленький кулачок. И недавно поступивший в отделение начальник отдела одного из министерств Хлысталов усердствует так, что бледнеют фаланги пальцев. И почти такой же прямой, как танцовщица Катя, — такой прямой, будто проглотил аршин, — Антон Николаевич Кустов, доктор Кустов, стесняясь себя самого, окружающих, всего происходящего, проделывает то, что велит Нина Ивановна, с таким видом, будто он тут совсем ни при чем, хотя его никто и не заставляет: занятия аутотренингом вполне добровольные.

Здесь вообще как бы нет ничего обязательного — кроме уколов и таблеток, конечно. И эта необязательность, эта видимая свобода, обусловленная возможностью самостоятельного выбора, является неотъемлемой составляющей того принудительного внешнего поля, в котором кружатся и ориентируются больные отделения кризисных состояний. Каждый может выбирать любые процедуры из назначаемых врачом, и каждый почему-то выбирает именно те, на которых настаивает профессор Петросян. Уже в этом свободном выборе, совпадающем с врачебной необходимостью, сказывается действие невидимого, неощутимого, никакими приборами не регистрируемого благотворного лечебного поля.

— Тело расслабляется… Расслабляется!!!

Стриженная под мальчика Нина Ивановна идет впереди. Стриженная под средневекового юношу Нина Ивановна ведет за собой отряд, выводок, рассаживает в креслах холла, и взрослые, старые, молодые, совсем юные, измученные стрессами, депрессиями и другими людьми, люди доверчиво внимают ей. Расслабиться желает каждый. Это вполне искреннее и нескрываемое желание, потому что здесь, в крепости, монастыре, оранжерее, ничто не угрожает человеку — ничья злонамеренность, хитрость, коварство, ничье стремление подавить, обмануть, воспользоваться, загнать в угол, поймать, предать, уничтожить. Здесь нет нужды все время быть настороже, прятаться в раковину, постоянно быть готовым отражать нападение, защищать свою честь, жизнь и достоинство. Всем желающим расслабиться Нина Ивановна готова прийти на помощь.

Она готова помочь балерине Кате, доктору Кустову и министерскому работнику Хлысталову, заболевшему от телефонных звонков, потока бумаг, от пустых разговоров, ставших с некоторых пор едва ли не главным существом его деятельности, от фактического положения дел в министерстве, повлиять на которое он оказался бессилен, от притворства, лжи и бессмысленности собственного существования. Нина Ивановна готова помочь ему выбраться из ловушки, куда его из научно-исследовательского института заманили высокой зарплатой, соблазнили обещаниями, одурманили призраком власти, государственной пользы, престижного положения.

Рука сжимается в кулак!..

Рука сжимается — тело расслабляется. Соответственно. Оно расслабляется, начиная с мышц лица, шеи, груди, постепенно теряет вес, уменьшается в размерах настолько, что Хлысталова, например, можно спрятать в кармане и незаметно вынести или дать ему возможность самому проскользнуть сквозь решетку тюрьмы, в которую он себя заключил.

Рука сжимается, сжимается, сжимается… И бледное, кукольное личико балерины Кати вытягивается, на нем вспыхивают вдруг разалевшиеся губы. Она первая отрывается от кресла и медленно кружит, опершись пуантом о невидимую твердь. Еще никто не летает, еще Нина Ивановна никого не приглашала летать, а Катя уже свободно парит в воздушном пространстве холла. Блистательной, полувоздушной, сорокалетней Кате, единоправно парящей на совершенно пустой, свободной сцене, вновь рукоплещут Москва и Токио, Париж и Нью-Йорк, Берлин и Милан, Лондон и Будапешт. Она подъемлет брошенные ей из зала цветы, прижимает их к плоской груди, низко кланяется публике, едва касаясь томными пальчиками жесткого тюля пачки.

— Катя!.. Антон Николаевич!.. Образ приятных эмоций!.. — объявляет Нина Ивановна. — Каждый старается вспомнить что-то приятное…

В прошлый раз она водила их всех к морю. Был небольшой шторм, пена шипела, догоняя откатывающуюся волну, гремела галька, чайки носились с гортанными криками. Яростно полоскались на ветру косынки, юбки, куртки, кто-то из смельчаков подныривал под вогнутую, мутно-зеленую стену воды и выплывал уже далеко от берега, а Катя лежала на песке лицом вверх с закрытыми глазами, погрузившись в жаркое черно-красное марево, из которого, будто чертики, выскакивали персонажи одноактного, давно сошедшего со сцены балета на музыку Паганини.