Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

Оставшись без хозяина, она ничего не потеряла. Перешедшие по наследству силы держал под контролем древний, хоть и примитивный разум. Только он знает, насколько Девел действительно был силен. Одна десятитысячная часть его сущности еще бродила по Многомирью, когда закат приближался к ночи. Но лишь одна миллионная часть досталась Страху во время трансформации.

Бабочка получила немыслимые два процента.

Такой потенциал позволял превратить судьбы целых миров в гремящие потоки игральных костей. Однако, сколько на это требуется сил? В крохотном насекомьем теле найдется ли место для необходимого топлива? И какое оно, это топливо? Хозяин жил за счет человеческой веры. Он был чрезвычайно принципиален в этом вопросе. Настолько, что предпочел забвение, паразитизму.

Бабочка, однако, была практичнее, и создание барьеров на пустом месте ее не интересовало. Она приближалась к звезде. Это был древний сверхмассивный гигант бело-голубого цвета. Его породили крохотные частицы творчества, слишком мелкие и разрозненные, чтобы стать сущностью. Скорее пыль, которую те стряхивали с себя, рождаясь в пустоте.

Как и звезды реального космоса, этот здоровяк прошел несколько этапов великолепного преображения, когда мелкая бесполезная пыль, становится источником света. Он побывал плотным облаком, в котором начинали мерцать первые светлячки спрессованных частиц. Протозвездой, крохотной и постоянно сносимой космическими бурями. Пока, наконец, не превратился в неуязвимого гиганта, занявшего свое место в Многомирье.

Неуязвимого. До сего момента.

Бабочка уверенно приближалась к нему. На фоне необъятного светила, бабочка была ничем, практически пустотой. Контраст между ними был воистину философским. Какой совет хотела она испросить у старой звезды? Неужели не нашла глупая бабочка лучшего места, чтобы пригреть свои тонкие крылья? Ведь вспыхивающие протуберанцы сожгут ее.

Но быть наследницей Девела, значит — иметь некоторые послабления в глазах строгой объективности. Да, Многомирье было пластичным мирозданием, но чтобы сожрать целую звезду, а, самое главное, усвоить полученную энергию, нужно обладать особыми силами.

Неопределенность взглянула на светило фасетчатыми глазами. Бабочка призывала собственных слабых двойников из всех реальностей, временных потоков и вариантов будущего. Это были тени, отбрасываемые оригинальным образом на свету разума. Они были всевозможных расцветок, размеров, форма их крыльев никогда не повторялась. Шуршание крыльев стало оглушающим, когда пустота обратилась живой стеной лапок, брюшек, хоботков и усиков.

Это был бабочкопокалипсис.

И он окружил звезду шуршащим пузырем голодных воплощений бабочки, придушив древнее сияние. Насекомые взмахнули крылышками. Мах! — и звезда почти задохнулась от поднявшегося внутри пузыря вихря. Мах! — и она дрогнула, словно едва не погибший огонек свечи. Мах! — бушующий океан плазмы разгладился.

А затем, в уснувшего гиганта вонзились миллиарды хоботков. Свет перетекал в пульсирующее тельце. И еще одно. И еще. Шуршащая скорлупа начала медленно и неравномерно проваливаться внутрь. И вот уже заметить это зловещее шевеление стало труднее, чем раньше, бабочки замирали, изнемогшие от обжорства. Самые выносливые продолжали втягивать в себя жар. Они испивали друг друга, когда им не оставалось места на пиршественном столе. Одинокий лучик успел пробиться сквозь насыщающийся рой…

А много позже осталась только она.

Бабочка Хаоса, способная теперь использовать силу всех своих копий, где бы и когда они не существовали. Она неподвижно плыла в пространстве, словно и сама погибла. Ее лапки разошлись в стороны. Хоботок свернулся. Фасетчатые глаза были темнее темного. И только в неописуемых узорах произошло какое-то движение.

Бабочка коротко махнула крыльями и снова замерла.

Глава 15

Суждено ли человечеству узреть границы того, что оно обзывают «вселенной»? Существует ли способ перейти от робкого ощупывания космоса, к его стремительному покорению? Есть ли у нас такое количество времени и запала, чтобы догнать постоянно бегущее вперед ничто?

Каждую секунду граница отодвигается от нас еще на семьдесят три километра. Каждую секунду пороги нашего великого дома ставят рекорды недосягаемости. Как за ничтожный промежуток времени, стоящий между «сегодня» и тепловой смертью вселенной успеть нам догнать и увидеть. Как привычная, но непонятная нам материя, словно вода, привычная и непонятная рыбам, врезается в абсолютное НИЧТО.

Что там на этих порогах?! Ревущий ли океан древнейшей плазмы, которая проедает сверхплотную пустоту? Стена неизвестных нам частиц, на ходу формирующих реальность бесконечным делением? Прозрачная пленка, за которой ребенок дует в колечко, смоченное в мыльной воде?

Где найти сил, чтобы доплыть по этим разливающимся океанам межгалактического пространства, не убоявшись, не споткнувшись, не остынув?!

Нет.

Нам не успеть.

И только здесь, в Многомирье, оно достижимо, хоть и с трудом. Здесь можно присесть у приграничного столба и устремить свой взор туда, где нет вопросов, нет ответов, нет ни единого повода переживать.

Это место напоминало набережную, пустую, тихую, слабо освещенную лампочным желтым светом. Она опоясывала все актуальное Многомирье. Граница была сделана из блестящих и неровных булыжников оставшихся от погибших комет. Прожилки неизвестных металлов меняли цвета, создавая фантастические узоры. Слабая вибрация пробегала в одну сторону и возвращалась назад, словно кольцо постоянно росло, хотя и незаметно.

На обычных чугунных скамейках лежали забытые кем-то книги и журналы. Из цилиндрических урн торчали увядшие букеты цветов. Одиноко лежала перевернутая синяя шляпа, вынужденно демонстрируя свое нутро с биркой. Хлебные крошки, рассыпанные для птиц, некому было клевать. Со стороны, обращенной к великой пустоте, бежала латунная ограда. К ней меланхолично прислонился бесхозный велосипед.

Через каждые двадцать метров стояли биноскопы. В них можно было в деталях рассмотреть Ничто.

Ближайшие же звезды и миры по другую сторону, были настолько далеки, что напоминали о себе только разноцветными крупинками древнего света. На таком расстоянии они были столь же неосязаемы и абстрактны как и пустота.

Никас подошел к биноскопу. Тот был бесплатным. Сбоку, на крючке, висели наушники. «Музыка для созерцания», было написано над ними. Они плотно обхватили голову. Мелодия не была печальной, скорее растерянной. Клавиши издавали звук падающих капель, а струны — протяжный звон.

Человек приник к окулярам.

Музыка, словно почувствовав это, стала громче. Ибо там уже не было никакой «пустоты». Не было границы, не было понятного разуму завершения, не было спокойствия и блаженства! Там какие-то безымянные явления, сопровождаемые безымянными оптическими эффектами, протекали через безымянное количество безымянных стадий. Это было похоже на шевелящийся, раскаленный до сияния узел, из которого то и дело вырывались новые петли. Иногда они начинались и заканчивались в нем. Иногда расщеплялись на десятки новых. Или истончались и гибли.

Никас закрыл глаза и посмотрел поверх биноскопа. Теперь он видел впереди лишь желанную тьму. Это было предпочтительнее. Не снимая наушников, журналист положил локти на ограду и задумался. Он прошел уже несколько километров, считая количество биноскопов. Посещая их, Аркас каждый раз видел что-то особенное. Несколько раз человек впадал в приятную мелахолию, потом его трясло от ужаса, в следующий раз качало от головокружения.

Аркасу быстро надоело праздношатание. Он рассчитывал, что найдет здесь кого-то, кто сможет объяснить, как покинуть Край. Но ни одной сущности не встретилось ему на пути, с тех пор как он очнулся на скамейке, разворошив укрывшие его газетные развороты.

Журналист нашел странной закономерность, которая заключалось в том, что он чаще всего перемещался между событиями своего путешествия в бессознательном состоянии. Как будто исчезая и появляясь снова в нужном месте, он двигался скачками, не управляя ими.