Дева Баттермира - Мелвин Брэгг

И все же, несмотря на совершенно естественное живое сочувствие Колриджа и его, без сомнения, бескорыстное желание убедиться, что невинной женщине ничто не угрожает, его горячность имеет, возможно, причины более глубокие. Увидев крушение идеалов революции и Разума во Франции, Колридж и Вордсворт обнаружили новый и неискаженный критерий, которым можно измерять жизнь и мысль. Этим критерием стала сама природа. Мэри представлялась как «дитя природы», скромного происхождения, воспитанная самой природой, проявившей благосклонность к своему ребенку, да и жила эта девушка в условиях неиспорченной простоты. Находиться вне общества было так же важно, как оставаться частью Природы.

Томас Де Куинси проявил немалый интерес к данной истории еще до того, как повстречался с Вордсвортом и Колриджем. На последних страницах его дневника от 1803 года была обнаружена отдельная запись «Мэри из Баттермира» и сумма 10 шиллингов 6 пенсов, заплаченная за статью «Август и Мэри, или Дева Баттермира. Рассказ очевидца от Уильяма Мадфорда».

Тридцать лет спустя, описывая поэтов, которые стали его друзьями, и комментируя причастность Колриджа к этим событиям, Де Куинси подчеркивает: «Нельзя ни в чем винить несчастную девушку-пастушку, выросшую в столь ужасающем одиночестве, какое только способно продемонстрировать английское общество, ей просто суждено было угодить в капкан, которого вряд ли могли бы избежать даже спорщики, обсуждавшие ее».

«Между тем известная под именем «Красавица из Баттермира», — пишет он, — она стала объектом интереса всей Англии: по ее истории были поставлены драмы и мелодрамы во многих театрах страны, и в течение многих лет после произошедших событий любопытные толпами устремлялись к этому удаленному озеру». И он продолжает: «Ей еще посчастливилось, что девушка, оказавшаяся в столь плачевной ситуации, жила в доме, расположенном не в городе, а в деревне: несколько весьма простых соседей, которые оказались свидетелями ее мнимого возвышения, имели мало представления о том, какие чувства захлестывают мир вокруг».

Как Колридж или Де Куинси могли быть столь уверены в своих утверждениях? Хотя соседей у девушки оказалось и в самом деле всего несколько, но были ли они уж настолько просты? Местные истории и баллады тех времен представляли собой за редким исключением яркие образчики хитроумных мошенничеств, частенько основанных на лжи, обмане, лицемерии, целый перечень примеров житейского плутовства. Довольно часто удерживаемые в рамках законности, да; иногда в тяжелые военные годы, за счет огораживания теряя общественные земли и получая скудные урожаи, они едва не умирали с голоду; их сдерживал только лишь страх, и снова да; из-за недостатка или за отсутствием образования они влачили безрадостное существование, да. Но простые? Неспособные хихикать в открытую, получая удовольствие от чужой беды? Не испытывая никаких чувств, кроме поверхностного сочувствия? Возможно. Но само по себе утверждение подобного рода: «Им и в голову не приходило воспринимать ее горчайшее разочарование как забавный курьез или же рассуждать по поводу того, что именно ее тщеславие послужило причиной такого несчастья. Они отнеслись к этому как к совершеннейшей несправедливости, не сваливая вину ни на кого, кроме безнравственного злоумышленника», — на самом деле вызывает закономерный вопрос: откуда Де Куинси это известно? Неужели он лично беседовал с упомянутыми простыми соседями? Если так, то он нигде ни разу не обмолвился об этом. А если таковое случилось и они в самом деле рассказали ему все то, о чем он написал, разве он мог бы быть уверен, что они сказали ему чистую правду?

Вордсворт чувствовал себя тесно связанным с Мэри и ее историей с самого начала.

В одних горах родившись и взрослея,Мы — дети поколенья одного.Разбить оковы прежней жизни смея,От дома мы бежим, чтоб вволю на чужбинахНарциссы собирать на Кокера стремнинах.

Почти «родственные души»

Это случилось приблизительно в то время, когда Вор-дсворт принялся вновь обдумывать биографическую поэму «Прелюдия», поставив перед собой целью «развитие поэтической мысли». Первая версия была завершена в 1798 году, вторая была, по-видимому, дописана к 1805 году, третья — к 1850; и ни одна из них так и не увидит света до самой смерти поэта. Де Куинси и Колридж оказались в числе тех немногих, кому посчастливилось прочесть это произведение еще при жизни автора. Именно в версии 1805 года появляется описание Мэри, и довольно яркое.

Былые вещи, и морской прибой, несчастья, беды,                                                      кораблей крушенья —Во власти Истины их превратить в молву,                                                      что вызывает отклик восхищенья.Вот также дерзко и в былые дни все наше братство,                                                       алча лишь сраженья,Покинув милый дом, пустилось в путь,                                                       отринув навсегда ненужные сомненья.Но тема столь мрачна, уныла и печальна,                                                       что я б не стал за все красоты мираОб этом вспоминать. О, друг, что далеко ходить?                                                        Мы видели иные потрясенья,И коли ты забыл, я повторю тебе                                                        бесхитростный рассказ о Деве Баттермира.

Он указывает, что сам он и Колридж (далекий друг) знали и восхищались Мэри «прежде, нежели мир узнал имя прекрасной девы». Он упоминает о ее «долготерпении и смирении, которым отличался ее разум», о «свободе ее выбора» и «деликатной сдержанности», хотя она могла вполне ясно выражать «собственную точку зрения». Он восхвалял ее как личность, которую «не испортила похвала и выражение публичного внимания…».

Не более чем случайное совпадение, что Вордсворт обвенчался со своей женой Мэри буквально через пару дней после того, как Мэри Робинсон сочеталась браком с Хэтфилдом. Важно то, что он более всего восхвалял в своей жене те самые добродетели, которые он находил в Мэри из Баттермира: преданность прекрасному краю; олицетворение «естественных» добродетелей, надежность, мягкость и женственность и в то же время достаточную силу, способную сопротивляться искушению «Соблазнителя», как назвал его Вордсворт, «бесстыдного дурного человека». Он посвятил всю свою жизнь и творчество идеалу, который сумел отчасти отыскать в обеих Мэри.

Еще один женский образ в «Прелюдии» стал своеобразным катализатором политических идей Вордсворта. Находясь во Франции, он завел дружбу с известным революционером Арманом Мишелем Бопюи. Как-то раз на прогулке они встретили больную, отчаявшуюся от беспросветной нищеты, «изнуренную голодом девочку», которая вела за собой по тропинке единственную корову.

— Вот против чего мы и боремся, — заявил Бопюи, указывая на девочку.

И эта случайная встреча как нельзя более полно объясняет взгляды поэта. Мэри была близка по положению этой девочке, одновременно имея сродство в характере с его собственной женой. Именно низкое происхождение и общественное положение Мэри Робинсон сделало ее столь уязвимой, а ее целомудрие и нравственные качества вызывали столько разговоров. В Деве Баттермира в ту пору он видел не только истинные ценности добродетельной жизни, не только высшую форму простоты, чистоту помыслов, но то благое дело, которое стоило защищать всем сердцем во имя пост-революционных идеалов. И в самом деле, она стала знаком новой, более истинной революции.

Возможно даже, сама Мэри потеряла не так уж и много в результате всех этих событий. Имея кембриджское образование, поэт, человек, живший на весьма и весьма скудные средства, не имеющий «работы» в общепринятом смысле этого слова, только начавший писать, в те времена высоких цен он всеми силами стремился подняться по социальной лестнице. Он хорошо понимал, какие необузданные чувства пылали в глубинах души весьма скромно воспитанной, внимательной, даже рассудительной сельской девушки. Правда, бури эти представляли собой нечто совершенно отличное от тех сдержанных и даже скупых проявлений горя, которые она позволяла себе на людях. Насколько хорошо он мог знать ее?

Когда Де Куинси — его помощник и преданный друг — женился на фермерской дочке спустя несколько лет, Вордсворт решил, что тот взял пару, неподобающую его положению, и отказался ее принимать.

В своей спальне Мэри зажгла свечу, закуталась во множество одеял и, как она уже делала неоднократно в течение многих ночей, вытащила целую кипу писчей бумаги. Всеми силами стараясь писать аккуратно, она написала: