Покаяние - Геннадий Гусаченко

Изумительной красоты девушка сидела вместе со мной за столом. Удивительно, просто невероятно похожая на даму–кокотку с портрета Ивана Крамского «Неизвестная»!

(В «бытовом» сознании прижилось другое название: «Незнакомка»).

Картина эта — шедевр русской живописи — воплощение высокой женственности в авторском замысле художника!

Мы писали диктант. От волнения дрожала рука, карандаш прыгал по бумаге.

С затаённым дыханием я поглядывал на неё.

Большие чёрные глаза под чуть приопущенными ресницами, пышные каштановые волосы, полные вишнёво–алые губы и аккуратный нос. И взгляд слегка надменный, чувственно–горделивый. Лицо, не знавшее косметики, дышало свежестью юности, пленяло полуцыганскими чертами, выражало тайную страсть любить и быть любимой. Евгения Дмитриевна, обращаясь к ней, называла её Ларисой, меня Геной, и отпадала необходимость знакомиться.

Мы вышли из университета вдвоём. На мне разбитые в дрободан туфли на кривых каблуках, мятые брюки, дешёвая рубашка, сморщенный после стирки пиджак. Смущаясь за свой обшарпанный вид, я проводил её до дому на улице Тигровой, что неподалеку от набережной Амурского залива и рядом с широкоформатным кинотеатром «Океан».

Надежд на свидание было мало, если не сказать — никаких.

Лариса Семёнова — студентка–первокурсница Уссурийского пединститута оказалась дочерью секретаря парткома Дальневосточного пароходства. Она равнодушно попрощалась и ушла.

Подъехать невзрачно одетому парню к такой именитой красавице, всё равно, что пытаться соблазнить дочь командующего Тихоокеанским флотом адмирала Амелько. Шансов — ноль. Но я словно обезумел. На последние гроши купил пять роз, и насмелившись, позвонил в квартиру партийного босса.

Дверь открыла женщина средних лет приятной наружности. Смерила меня оценивающе–пристальным взглядом матери, от которого не ускользнули стоптанные каблуки. Но букет изысканно–торжественных роз, их нежный аромат умилил женщину.

— Ларисе! От Геннадия! — опередил я её удивлённый возглас и торопливо сбежал вниз по лестнице.

— Она в Уссурийске… Приедет в пятницу… — услышал я уже внизу.

Сердце бешено колотилось. Щемящая истома разрывала его. Ведь недаром в японский иероглиф «Ai» — (любовь) входят ключи: «друг», «сердце» и «когти».

У Евгении Дмитриевны занял немного денег.

— На цветы Ларисе, — откровенно объяснил я этой доброй женщине.

— Хочешь понравиться будущей невесте — заручись сначала симпатией будущей тёщи, — наставляла она меня. — Будешь иметь надёжный тыл перед наступлением: слово мамы в защиту поклонника дочери играет не последнюю роль.

В пятницу вечером я пришёл к Семёновым с новым букетом роз.

Лариса показалась в японском спортивном костюме фирмы «Gold win», обтягивающем её стройную фигуру.

Венера! Афродита! Диана! Минерва! С кем сравнить её?!

Забрала цветы и удалилась. Я нерешительно топтался у порога, но выручила мать:

— Проходите, Гена… Будем пить чай с вишнёвым вареньем… Раздевайтесь, мойте руки и за стол! Не стесняйтесь… Меня зовут Клавдия Фёдоровна!

Легко сказать: «Не стесняйтесь!».

Я чувствовал себя Мартином Иденом — неуклюжим матросом из романа Джека Лондона. Не знал, куда деть руки, боялся опрокинуть чашку, уронить чайную ложку, капнуть на скатерть, не приведи Бог, чихнуть или поперхнуться.

Отец Ларисы, Михаил Фёдорович, обходительный, тактичный человек, капитан дальнего плавания, вежливо поинтересовался о моей профессии. Услышав в ответ, что молодой человек располагает университетским дипломом япониста–востоковеда и учится заочно на факультете журналистики, выразил одобрение. А когда узнал, что я плавал матросом на теплоходе «Григорий Орджоникидзе», ходил в Антарктику на китобойце, явно остался доволен.

— Клава! — воскликнул он. — Представляешь… Он стоял на руле «Орджоникидзе! А я на нём плавал старпомом!

Я боялся есть варенье, потому что оно с косточками. Что делать с ними? Но хозяева стали выкладывать их изо рта на чайные ложечки и затем на блюдца. Я последовал их примеру. Варенье подгорело, прогоркло и отдавало горчинкой.

— Прекрасное варенье, Клавдия Фёдоровна… Сами варили? Просто чудо! — робко слукавил я, памятуя о поучении Евгении Дмитриевны.

— Вы находите?! — обрадовано спросила Клавдия Фёдоровна.

— Ещё бы! Такое душистое! Ничего вкуснее не ел! Объедение!

Клавдия Фёдоровна — главбух Приморского крайкома КПСС, посмотрела на меня благодарными глазами: наконец, оценили её умение готовить варенье из вишни! «Какой приятный в общении молодой человек! — казалось, говорил её умильно–восторженный взгляд. — Верно в народе говорят: встречают по одёжке, а провожают по уму».

Вслух она сказала:

— Вы такой воспитанный, культурный человек. Вот, что значит, университетское образование, полученное на самом престижном факультете! Лариса! На улице так хорошо… Почему бы тебе не прогуляться с Геннадием…

От такой похвалы при Ларисе у меня запылали уши. В прихожей с трудом справился с порванными шнурками на туфлях, не попадая ими в дырочки.

Был тихий октябрьский вечер. Мы долго бродили по набережной, и я больше молчал из боязни сказать глупость. Лариса, напротив, чуть шепелявя, что придавало её голосу особенно приятное звучание, с грациозной осанкой вышагивала рядом, рассказывая весёлые истории из недавней школьной жизни. Незаметно переключилась на обсуждение дружбы своей подруги с неким курсантом ТОВВМУ.

— Он привёз ей из Франции мутоновую шубу! — с нескрываемой завистью проговорила она, чем задела моё самолюбие.

— Подумаешь, мутоновая шуба! Эка невидаль! Схожу в путину — я тебе норковую куплю! — неожиданно вырвалось у меня: ведь намеревался остаться на берегу.

— Правда?! Норковую?!

— А что?! Этот курсантик, наверно всю учёбу копил на дешёвку. Где ему с китобоями тягаться!

— Знаю… Они хорошо зарабатывают… И ты опять станешь китобоем?

— Вообще–то, я собирался пойти учителем в школу… Или корреспондентом в газету… Но теперь, коли пообещал тебе норковую шубу, пойду в путину…

— И золотое колечко хочу… С бриллиантом, — капризно протянула она.

— Будет, тебе, Ларочка и колечко с алмазным камешком… И браслетик золотой… Как куколку одену!

В порыве мещанской радости, сияя надеждой будущего счастья вырядиться в дорогие вещи, она порывисто сжала мне руку. Я, потеряв страх и пользуясь темнотой подъезда, всю неуёмную страсть выразил в долгом поцелуе. Она не отстранялась, позволяя целовать себя ещё и ещё. Обезумев от близости груди, упиравшейся в мою, я покрывал поцелуями её глаза, нос, шею, волосы, дурея от запаха дорогих духов, впивался в губы, наслаждаясь мятным запахом её дыхания. Лишь под утро мы с трудом расцепили объятия на лестничной площадке у двери заслуженного капитана.