ОТКРОВЕННО. Автобиография - Андре Агасси

Здесь сотни импал и по крайней мере семьдесят пять зебр. Десятки жирафов высотой с двухэтажный дом танцуют вокруг нас, грациозно скользя между деревьями, и щиплют листву с верхних ветвей с таким звуком, будто кто-то ломает гигантские стебли сельдерея. Этот пейзаж словно нашептывает: все эти животные, начиная свой день в опасном мире, демонстрируют безмерное спокойствие и приятие всего сущего - почему ты не можешь жить так же?

Нас сопровождают водитель и стрелок. Стрелка зовут Джонсон. Мы в него влюблены. Это наш африканский Джил, он охраняет нас. Он знает, что нравится нам, и улыбается с гордостью истинного снайпера. Кроме того, он знает местность лучше, чем импалы. В одном месте взмахивает рукой в сторону деревьев, и тысячи маленьких обезьян, как по сигналу, срываются с веток, словно облако осенних листьев.

Как-то утром, когда мы едем по бушу, наш джип вздрагивает и резко сворачивает вправо. Что случилось? Оказывается, мы чуть было не переехали льва, спящего посреди дороги.

Лев сидит и смотрит на нас. По его морде видно, что мы его разбудили. У льва огромная голова и глаза цвета лимонной газировки. От него исходит такой мощный мускусный запах, что у нас начинает шуметь в головах. А грива его похожа на мою прежнюю прическу.

- Молчите и не двигайтесь! - шепчет водитель.

- Почему?

- Потому что сейчас лев считает нас крупным хищником. Он сам нас боится. Если кто-то встанет, он догадается, что здесь всего несколько мелких человечков.

Что ж, зато честно.

Через нескольких минут лев вновь уходит в буш. Мы едем дальше.

Позже, вернувшись в лагерь, я подхожу к Джей Пи и шепотом сообщаю:

- Я должен тебе кое-что рассказать.

- Валяй.

- Сейчас у меня не самое простое время. Я стараюсь избавиться от всяческих проблем.

- И что?

- Я не могу рассказать подробно. Но хочу извиниться, если я кажусь не тем, кто я есть на самом деле.

- Если уж ты заговорил об этом - да, кажешься. А в чем дело?

- Я расскажу тебе, когда познакомимся поближе.

Джей Пи смеется. Но потом, заметив, что я не шучу, спрашивает:

- Все в порядке?

- Я не знаю. Честно, не знаю.

Я хочу рассказать ему о депрессии, о путанице мыслей, о времени, проведенном со Слимом, и грозящей дисквалификации от АТП. Но не могу. Не сейчас. Не раньше, чем все это останется позади. Теперь же все эти проблемы - словно лев, который сидит в нескольких десятках сантиметров и смотрит на меня сердитым взглядом. Я не готов говорить о своих проблемах из страха, что, если их высказать, они вновь начнут грызть меня. Я лишь хочу предупредить Джей Пи о том, что проблемы существуют.

Я говорю ему, что пытаюсь вновь вернуться в теннис, - и, если смогу пережить этот тяжелый период, сумею вернуться в строй, то все изменится. И я сам изменюсь. Но даже если ничего не выйдет, если для меня все кончено, даже если потеряю все, - все равно буду другим.

- А почему все может быть кончено? - переспрашивает он.

- Я лишь хотел предупредить.

Джей Пи смотрит на меня с сочувствием и, сжимая руку, многословно напоминает: я сам - капитан своей судьбы.

МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ В КЕЙПТАУН, где я играю на турнире с нетерпением ребенка, которому в субботу сказали убрать в доме, прежде чем идти гулять. И, наконец, долгожданный час настал. На вертолете нас доставляют на крышу здания, где у посадочной площадки нашу компанию встречает сам Мандела. Вокруг него толпятся фотографы, высокопоставленные чиновники, журналисты, помощники, но он возвышается над толпой. Он оказался не только выше, чем я ожидал, но и сильнее, здоровее. Он похож на бывшего спортсмена, и это кажется мне удивительным, если учесть годы его борьбы и страданий. Впрочем, первое впечатление меня не обмануло: Мандела действительно бывший спортсмен, ведь в юности он занимался боксом. Да и в тюрьме, как сказано в его мемуарах, старался поддерживать себя в форме с помощью бега на месте и игры в теннис на бугристом импровизированном корте. Однако при всей внешней силе улыбка у него добрая, почти ангельская.

Я шепчу Джей Пи, что Мандела кажется праведником. Он похож на Ганди: в нем нет ни грамма зла. Его глаза, испорченные многими годами работы на безжалостном солнце в тюремном известняковом карьере, полны мудрости. Очевидно, что этот человек знает нечто чрезвычайно важное о жизни. Он смотрит прямо на меня, пожимает руку и говорит, что восхищается моей игрой. От смущения могу лишь пробормотать что-то маловразумительное.

Мы идем вслед за ним в большую залу, где уже подан официальный ужин. Мы с Брук сидим за столиком самого Манделы. Брук - справа от меня; Мандела - рядом с ней. Всю дорогу он рассказывает нам истории из жизни. Я хочу о многом его спросить, но не дерзаю перебивать. Он рассказывает про остров Роббен, на котором провел восемнадцать из двадцати семи лет своего тюремного заключения, о том, как ему удалось наладить общий язык кое с кем из охранников. В качестве особой поблажки они иногда позволяли ему сходить на берег небольшого острова с удочкой, чтобы выловить на ужин пару рыбин. Он улыбается, вспоминая, и в улыбке этой сквозит ностальгия.

После ужина Мандела поднимается из-за стола и произносит прочувствованную речь. Основная ее мысль: все мы должны заботиться друг о друге, именно в этом и заключается цель нашей жизни. Но, кроме того, мы должны позаботиться о самих себе, а для этого нужно взвешенно подходить к принятию решений, строительству отношений и даже своим словам. Нам следует тщательно управлять своей жизнью, иначе мы неизбежно станем жертвами. Мне кажется, что Мандела обращается лично ко мне, что он в курсе того, как бездарно я расходовал свой талант и здоровье.

Он говорит о расизме - не только в Южной Африке, но и во всем мире. Расизм - дитя невежества, утверждает он, и единственное спасение от него - образование. В тюрьме Мандела использовал каждую свободную минуту, чтобы учиться, создал там некое подобие университета, где он и другие заключенные преподавали друг другу самые разные дисциплины. Выжить в одиночестве тюремного заключения ему помогли книги; особенно он полюбил Толстого. Одним из самых жестоких наказаний, изобретенных для него тюремщиками, было лишение права учиться на четыре года. И вновь его слова, кажется, обращены прямо ко мне. Я вспоминаю о той работе, которую мы с Перри проделали в Вегасе, о нашей чартерной школе, и слова Манделы вселяют в меня новую энергию. В то же время я чувствую смущение. Впервые за много лет я столь ясно осознал собственный недостаток образования. Чувствую свою обделенность. Мне уже кажется, что недостаток образования - преступление, и я в нем виновен. Я думаю о многих тысячах жителей моего родного города, ставших жертвами этого преступления, лишенных образования и даже не представляющих себе, чего они лишились.