Яконур - Давид Константиновский

Он не мог знать, каким местам и каким людям он наследовал, не мог знать, кто он и откуда…

Был никто и ниоткуда.

Не его вина… Скупые сведения о начальных обстоятельствах его биографии содержали примерную дату — год, месяц и два числа, между которыми стояло тире, — когда эшелон, продвигавшийся на восток, был настигнут самолетами; и примерное указание местности — название железнодорожной станции, не то пройденной уже эшелоном, не то еще предстоявшей.

Жизнь его оказалась лишенной предтечи, не имеющей истоков, ей, получалось, не предшествовали многие поколения, никто никогда не шел впереди Герасима. Биография его не начиналась с начала, не развивалась последовательно, вырастая из первых стадий в дальнейшие. Был разрыв.

Он образовался где-то в степи; бесконечной была степь, непрерывно тянулась железная дорога, бесконечно долгим был и непрерывный гул моторов, бесконечно продолжался обстрел; когда в небе наконец стихло, бесконечной осталась степь, непрерывной — железная дорога… Прервалась родословная. Кончилась непрерывность биографии. Произошел противоестественный разрыв, по одну сторону которого оказалась недоступность, по другую — известная ему часть его биографии, начинавшаяся с этих примерных сведений, с неясных воспоминаний и с последовавшего позднее рассказа о погибшей там, в степи, никому не знакомой женщине, которая, как говорили, была, возможно, его матерью… Никто не мог вспомнить даже, откуда состав… У Герасима не было предыстории.

Поиски ничего не дали, он не нашел родных.

Сначала это было остро, в этом были тоска, неудовлетворенность, неясный зов… Накопились, конечно, домыслы, фантазии, к каким-то из них, еще детдомовским, сложилась даже привычка… Ловя себя на повторении непроизвольного жеста, разглядывая, когда брился, в зеркале, — случалось, и теперь гадал…

Было и другое. Решения, связанные с Натальей, осложнялись тем, что он знал, что такое детство без отца… Мечтая о собственных детях, хотел, чтоб они были счастливыми…

Имя ему дала старенькая учительница литературы, эвакуированная на Урал тульская почитательница Тургенева; имя сначала непривычное, потом ставшее своим, потом оно на время отделилось от него, ушло в книгу, но позднее вернулось и срослось с ним окончательно; кем он был раньше, — Герасим так и не узнал.

С годами боль, прежде не дававшая заснуть, притупилась. Он освоился уже с тем, что у него нет родословной, хотя бы и самой короткой, нет родных мест, как нет нигде в мире и близких, родных ему людей. Он привык уже существовать так, как привелось ему существовать.

Но сознавал неестественность своего состояния… Сознавал сложно. Он был человек, у которого нет части своего существа, какой, он видит, обладают все другие. Но, поскольку у него не было ее, собственно, никогда, он мог только воображать, как бы он чувствовал себя с нею… с такой… или такой…

Случались и рецидивы старой боли. Справляться приходилось самому, — этим не считал нужным делиться, и не было рядом кого-то, кто мог бы в полной мере понять его, да и детдомовская привычка оставалась молчать о своем…

Так прожил он более тридцати лет.

Элэл был деликатен, он только как-то едва уловимым образом дал понять…

Они были необходимы друг другу. Это было им ясно: каждый не мог без другого. Так получилось, так совпало, произошло одновременно в двух судьбах, что дальше невозможно было порознь.

Герасим пробыл у Элэл, пока не выпроводили.

Говорили. Просто молчали.

Тем, что делалось в эти часы с ними, Герасим обретал наконец естественность, преодолевал недоступность, перекрывал разрыв; получал предтечу, истоки, предысторию; теперь он мог продолжать путь, где перед ним шли другие поколения. На тридцать пятом году жизни он обретал родословную и место рождения. Теперь он наследовал определенной местности и определенным людям; переставал быть никем и ниоткуда и достигал, следовательно, необходимого согласия в своих отношениях с миром.

И здесь, да, оставалась условность; он сознавал ее; как и в детских еще его фантазиях… Нет, теперь было другое. Не вымысел; не версии. Эю была и не случайность или, иначе, предуготованность, какая присуща всякому рождению. Самостоятельно вживляя собственную жизнь в связь с реальными событиями в судьбах других людей, он делал сознательный выбор своего происхождения.

Но как все сошлось! Это и не выбор был, а найденное наконец предназначение… Все сошлось. Совпало.

Ведь он понял тогда весной на Яконуре: он отыскал свое! И знал это сразу, с уверенностью; понял это не по внешним признакам, а изнутри, по всему, что сделалось в нем… Герасим был как предопределенная часть целого.

Яконур повел в его жизни, вслед за жизнью Элэл, ту роль, которая была предназначена, предречена… Яконур, приняв его, не оставлял его, помнил о нем, дал новый смысл его жизни и его работе… Яконур дал ему родословную, предложил себя родиной и показал путь его…

«Болит? — спросил Элэл о руке. — Не сердитесь… Это он с вами поздоровался».

Герасим брал от Яконура и готовился дать ему, сколько был в силах, отблагодарить его… Теперь и он мог сказать: «Я родился на Яконуре»…

А как шел к этому! Сколько случайностей, превратностей… Как получилось, что открыл тогда именно ту дверь? Открывал именно те двери?

Еще давно, в первую остановку, Яконур — неясно и помалу — начал связываться в его сознании с Элэл…

Нужно было время, чтобы обстоятельства сложили все эти случайности, превратности, все его шаги, отступления, взлеты, возвраты, что там еще, — в закономерность, о которой он не мог догадываться… и которая не могла — или могла? — не сбыться.

Герасим чувствовал и вину… Тот мужчина и та женщина, которым он обязан своим рождением, мужчины и женщины, предшествовавшие им, — поняли бы они его, простили бы?.. Перегоны до станции и после нее он еще мальчишкой прошел пешком, пытаясь разыскать след погибшей в степи, никому не знакомой, которая, как говорили, была, возможно, его матерью… Не его вина… Поняли бы, простили? Еще и то могли они принять во внимание, что это — победа над «юнкерсами», в конце концов, на его стороне оказалась победа!

Сколько обретений… Сколько обязательств. Человек с такой предысторией мог поступать только единственным образом.

А ведь и обидно, обидно! Сразу бы должен быть таким, чтоб иного для себя не представлял… Мог бы. Если б сразу был таким, как сегодня, — если бы сразу имел все, что сегодня обрел… Почему, почему? К своим тридцати пяти годам он, в итоге, пришел со столь многим — но с тем лишь, что у Элэл было с рождения. Старт, получается, только в тридцать пять…

Вслед за ощущением обиды — зависть. Обошелся бы без внутренней ломки, без переходных стадий, душа его была бы душой сразу… Худо, что не каждый рождается Элэл.

Ну что ж. Кто за него пройдет его собственный путь?

Медленно, постепенно стал выводить себя на следующий виток своей спирали. Нужно было идти дальше.

Как все повторилось! На Яконуре он нашел любовь, он нашел там любовь к Яконуру и к Ольге.

Поворот, выезд на шоссе. Как дуга спирали. Быстрые, автоматические движения. Не раздумывая…

И помчался к Яконуру.

Маша-Машенька отворила дверь. Ключ оставила в замке, как обычно.

Гудят ноги… С утра — по лесу, вокруг больницы. По тропкам, по траве…

Захлопнула дверь. Встала у окна, закурила.

Кончилось лето, Маша-Машенька, осень подошла… Когда это все успевает. Для нее время остановилось зимой…

Скорей бы кто-нибудь позвонил!

Спортивный был, хорошо ходил на лыжах; хотя ноги навыворот… После второго приступа стал осторожен; брал таблетки с собой; медленно начал ходить. Пропускал ее вперед. Но не отставал! Она, правда, старалась не спешить… Не отставал, шел за ней, она слышала его за спиной — дыхание, лыжи по свежему следу, палки по сугробам… Иногда скажет ей: «Пробегись, согрейся!» И она убегала по просеке до самого поворота на перевал; быстро возвращалась, и шли дальше… Однажды вернулась — нет Элэл. Бросилась по боковым просекам, по ложбинам, по оврагам. Слезы ручьями; мало ли что могло случиться! Вдруг от тракта навстречу — Яков Фомич. Сказать ничего не могла, ни слова, слезы только, ревела, руками спросила: видели? «Да, — сказал, — сразу за поворотом, здесь рядом». Слезы вытерла. Нашла… Вечером потом сидели у него, он — в любимом отцовском кресле, у камина, ноги вытянул, блаженствовал, грелся, смотрел в огонь; вспоминал о ней — оборачивался…

Поискала пепельницу.

Ему надо было гулять по лесу на лыжах да читать хорошие книги, и ведь он это любил… Она бы его вкусно кормила, бегала бы на базар… Вечером укладывала бы его в свежую постель, простыни и наволочки она бы сушила в лесу, чтоб спалось ему сладко… Все бы сделала, все бы смогла, лишь бы он ни о чем не заботился, гулял бы и читал свои книги… Она бы не навязывалась ему, была бы только при нем… Пусть бы он был сам по себе, один или с друзьями, она бы ему не надоедала, пряталась бы и ждала, когда он сам ее позовет… Только бы поднялся!..