Властелин дождя - Фзнуш Нягу

Фзнуш Нягу

Властелин дождя

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Фэнуш Нягу, известный румынский прозаик, родился в 1932 году в селе Грэдиштя-де-Сус, в Бэрэганской степи; учился в Литературной школе имени М. Эминеску и на филологическом факультете Бухарестского университета. Дебютировал в 1954 году в периодике. Первый сборник рассказов Ф. Нягу — «В Бэрэгане шел снег» — был опубликован в 1959 году. За ним последовали сборники «Полуденный сон» (1960), «За песками» (1962), «Заброшенная сторожка» (1964), «Шальное лето» (1967), «Белые кони города Бухареста» (1967), «Дом, который качается» (1971), «Затерянный на Балканах» (1982). Ф. Нягу написал также романы «Ангел возвестил» (1968) и «Прекрасные безумцы больших городов» (1976), пьесу «Шумная команда» (1970) и сборник поэтических эссе «Книга с друзьями» (1979).

В творчестве писателя преобладает мифопоэтическая традиция. Он пишет о современности, конкретной, узнаваемой, и в то же время бережно и любовно включает в действие большинства своих рассказов древние обряды, сказки, легенды, до сих пор живущие в народе и придающие неповторимость, своеобразие его духовному облику и культуре.

На русский язык произведения Фэнуша Нягу впервые были переведены в начале 60-х годов и вошли в сборник «Солнце для каждого» (М., 1964) и с того времени неизменно включались в состав большинства сборников румынской прозы: «Шальное лето» (М., 1968), «Алкион белый дьявол» (М., 1969), «Румынский рассказ» (М., 1978), «Современная румынская повесть» (М., 1979).

Эту книгу составили рассказы разных лет, из всех сборникез писателя, но в основном — из сборника «В пламени луны» (1979), для которого сам автор отобрал лучшее, что создано им в жанре «малой прозы».

Табак

Проснувшись поутру в первый день марта, Люш почувствовал, что радость, свежая, бодрящая, так и распирает его. Со сна круглое, еще детское лицо Люша порозовело, и было в нем что-то от того мирного беспорядка, который царил в комнате.

Весело отругав сверчка, распевшегося за печкой, он оделся и вышел па крыльцо. Ветер стих, и снег прекратился, но мороз все лютовал. В небе, нависавшем над самыми акациями, скрытые от глаз галдели галки.

На перилах крыльца стояло решето — видно, мать забыла или Илинка, сестра-близнятка. Опрокинуть его, что ли, на собачью будку, посмотреть, как Кубрик (его окрестил так отец, Василе Попеску, он на флоте служил) испугается, выскочит из будки, станет рвать цепь? Люш огляделся. Бабушка Дидина, по прозвищу Турчанка — а прозвали ее так за привычку пить кофе, перенятую у барыни Вэрэску, которой бабушка прислуживала целых тридцать лет, — мыла ступеньки, предварительно отбивая лед старым секачом.

Лучше начну с Турчанки, подумал Люш, выбрал четыре самых толстокожих ореха, подкрался на цыпочках к двери и разложил их на пороге. Ничего не подозревавшая Турчанка стучала секачом, разбрызгивая ледышки.

Но стоило ей приостановиться отдохнуть, как Люш с силой дернул к себе дверь. Раздалось подряд четыре выстрела— целый залп. Турчанка в испуге прижалась к перилам и задела ведерко с деревянным дном, в которое окунала пучок пакли; ведерко покатилось вниз, перескочило через будку Кубрика.

— Ах ты лоботряс! — завопила Турчанка. — Погоди же, я дурь-то из тебя вышибу! — И, грохоча огромными башмаками, кинулась на Люша.

Люш, смеясь и отбиваясь от ее слабых ударов, отступал к сеням. Но, на беду, вверху, на чердачной лестнице, появился отец — он тащил на спине тюк табаку — и наподдал Люшу коленкой так, что тот отлетел во двор, под самое окно.

— Ты что?! — крикнул отец. — Никак очумел? А ну отвечай!

Сосульки висели, как веретена, острием вниз, и сквозь их прозрачный ряд Люш увидел широкое лицо отца, напрягшиеся под тяжестью плечи, большие с желтыми прожилками глаза — и отпрянул, прижался к стене. Вдруг прибьет, думал Люш, а ведь того и гляди прибьет.

— Отец, — жалобно попросил он, — ты только не по ногам. У нас в субботу вечер. Пусть лучше Турчанка за волосы оттаскает, а ты сам последи, чтобы она меня как следует.

Нет уж, — воспротивилась Турчанка, — пускай отец тебе косточки пересчитает. Уважь-ка его, Василе, ведь он сегодня всю ночь где-то шлялся, бездельник этакий. Снесешь табак, дай ему хорошенько по заду-то.

— Вы ему наподдайте, мама, ведь, коли я возьмусь, ему не поздоровится.

Нет у меня силенок, — пожаловалась Турчанка. — Подержи его, я вот принесу свою палку да разок-другой приласкаю его по спине-то.

— Небось потом раздумаешь, — сказал Люш. — Ты сейчас мне всыпь, пока еще злишься.

— Оно конечно, тебе что, хоть и наподдам я, кости у тебя крепкие, а у меня рука болеть будет.

— Да ты его за ухо оттаскай как следует, — подначивал Василе Попеску.

Турчанка ухватилась за Люшево ухо своими слабыми пальцами, а Василе Попеску двинулся вниз.

Поняв, что отец от него отстал, Люш расхрабрился и крикнул ему вслед:

— Ты бы велел ей укусить меня за нос!

У Турчанки давно уже не было ни единого зуба.

Василе Попеску остановился и поглядел на Люша долгим взглядом. В его больших глазах промелькнули горечь и презрение, и от этого пареньку стало не по себе. Взгляд был жесткий, остекленевший, молчаливое осуждение сочилось из него, как вода из разбитого кувшина, и Люш оробел. Видно, отец здорово огорчился.

— Пап! — крикнул Люш, у него даже голос перехватило от жалости и раскаяния. — Иди сам побей меня.

— Чего ты мелешь? Очень ты мне нужен! — возмутился Василе Попеску.

Я, пап, обманул тебя. Помнишь лошадиные кости, что Турчанка припасла — варить кофе в костяной золе? Я ведь продал их за пять леев Тити Торофляке — он из них коньки собирается сделать.

Утихомирься, не то не миновать тебе трепки.

Турчанка сердито затрясла головой.

— Ускользнул, греховодник! Иди под окно, стряхни с себя блох-то!

— Бло-ох?! — удивился Люш. — Откуда им у меня взяться?!

— Господи, — запричитала Турчанка, подталкивая его. — Небось не святой! Сегодня первое марта, бестолочь, надо встать под окном и трижды крикнуть: «Март — в дом, блохи— вон!», не то летом блохи заедят.

— А сестрица Илинка кричала? Если она кричала, то и я крикну. Позови ее, пускай скажет.

— Фу ты, — досадовала Турчанка, размахивая решетом с орехами. — Видишь эти орехи? Так вот: все их разобью о твою голову, если не послушаешься.

Чтобы от нее отвязаться, Люш встал, попрочнее расставил ноги и трижды крикнул:

— Март — в дом, блохи — вон!

— Вот так, — успокоилась Турчанка, — Стариков надо слушаться, они не зря топтали землю. А теперь бери палку, с которой ночью шатался по деревне, и отправляйся отбивать лед с ячменя, что в конце огорода. А когда покончишь с этим делом, Турчанка сварит тебе кофейку, какой пила госпожа Вэрэску — царство ей небесное! — сладенького, пальчики оближешь!

— Напрасно ты за ее кости богу молишься, она своим кофием только в расход тебя ввела.

— Так я ж пью кофий из нута. Сама его по весне собираю, сама жарю. У, разбойник этакий!

От проклятий старухи Люшу только стало весело, и он отправился во двор. Ветер с вышины надул серые облака. Над кухонной трубой свились голубые ленты дыма. Кубрик, позвякивая цепью, с аппетитом слизывал с завалинки капли крови, что сочилась из тушки овцы, подвешенной на стене. Рядом, на деревянном помосте, высились ладно уложенные тюки табака, которые притащил Василе Попеску.

Люш отправился на веранду, где в углу стояла его палка с набалдашником. В соседней комнате Илинка просеивала муку; при звуке его шагов она высунула в приоткрытую дверь голову и сказала с завистью:

— В Рымник едешь, чертяка.

— Врешь ты все, — огрызнулся Люш, глядя на ее продолговатое лицо, испачканное мукой. — Врешь, потому что дура! — говорил он, размахивая палкой, будто хотел отвязаться от чертополоха.

Обругал ее, а сам все ждал — вот-вот она повторит, что он едет. Однако Илинка поняла, куда клонит братец, спрятала голову, и теперь только слышно было, как сито все быстрее ходит в ее руках. Из-за этой вредины Люш даже губы искусал от злости.

Несмотря на свои семнадцать лет, оба они, и брат и сестра, каждый день тщательно готовили друг другу множество подвохов. Чаще побеждала Илинка, потому что мать, от которой она унаследовала немного капризную мечтательность, всегда поддерживала и защищала дочь. Илинка была вылитая Катерина в молодости. Бывало, встанет Катерина поутру, поглядит на Илинку, и такое у нее чувство, будто живет она сразу дважды: сорокалетней женщиной, постаревшей и печальной, потому что так безжалостно обошлось с ней время, и черноглазой тоненькой девочкой с твердо очерченными темными губами, опьяненной своей молодостью, летящей по жизни с беззаботной легкостью ветра.

Василе Попеску считал, что это из-за Катерины Люш и Илинка постоянно не ладили. Когда они были детьми, Люш донимал сестру тем, что пугал по ночам. Он вставлял в свои редкие зубы спички, заворачивался в простыню, а в руках держал блюдце с зажженной цуйкой — цуйка горела зеленым пламенем, а Люш, переступив порог, опрокидывал стул. Илинка просыпалась, вскрикивала и забивалась под одеяло: фосфорные головки спичек над зелеными парами цуйки казались ей огненными клыками, они тянулись к ней, чтобы ее растерзать. Тут Люш убегал в свою комнату, сбрасывал простыню и, вернувшись уже в рубахе, делал вид, что очень удивлен, почему она кричит во сне…