Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

— Купил, Веруся,— отвечал он так, будто мандарины и бананы продавались на каждом углу.

— Как дети?

— А что им!

— Отвези половину Леночке и Соне.

— У нас есть. Не обижай нас. Посмотри лучше, что делается на улице. Благодать!

Против больницы на склоне пригорка был разбит молодой парк, террасами спускавшийся к Первомайской улице. На верхней террасе заложили легкое кирпичное здание, над которым озабоченно склонился подъемный кран. Снега в парке почти не было. Посинев, он белел только под кустами. Подростки-липы, рябины и кленики, видимо только осенью посаженные здесь, казалось, встали на цыпочки и тянулись вверх, к синеве. Кроны их были прозрачны, и ветви тонко вырисовывались на фоне неба.

— А у нас новый ординатор, женщина,— сообщила Вера, приподнявшись с подушки и следя за взглядом мужа.— Такая деликатная, с опытом.

— Это очень, очень важно, Веруся,— немного успокоенный натуральным течением жизни, веселел Сосновский.— Самый лучший врач тот, который лечит, когда больной поправляется… А ты поправляешься. И посмотри на улицу. Ехал сейчас по городу — любота! Прижились, Веруся, голуби. Возле гостиницы «Беларусь» — целая стая! На Центральной площади подсыхает брусчатка. Точно как самотканая скатерть. А на ней голуби. Ручные, доверчивые. Ходят, клюют. Взлетят стайкой, снова сядут. Молодцом, что разводят их. У нас на автозаводе тоже не мешало бы…

Да, в город пришла весна.

2

Перед Первым мая Сосновский решил взять с собою и Юрия.

Поднимались они по больничной лестнице медленно, точно должны были идти вот так долго-долго. В вестибюле третьего этажа Юрий, навещавший мать впервые, с тревожным любопытством огляделся: было уютно, бело. Пальмы, кресла в чехлах, круглые столики, картины на стенах, шелковые гардины. Что это больница, напоминал лишь длинный коридор с шеренгой белых дверей да тягучая тишина и запах лекарств. Больных не было видно. Только за круглым столиком с газетой в руках сидел строгий мужчина в серой пижаме — вовсе не похожий на больного. По коридору удалялась женщина в белом халате. В конце коридора было большое окно, и на его фоне фигура женщины показалась Юрию голубой, призрачной.

— Ты возьми это,— передал ему букетик сна борового Сосновский.— Матери будет приятно.

Смутно понимая, что сказал отчим, Юрий взял цветы и покорно пошел за ним. Халат Максиму Степановичу был мал, рукава коротки, и это делало его смешным.

— Разве это халат? — почему-то обратил на него внимание Юрий, думая о встрече е матерью.

— Не могли дать лучшего,— возмутился Сосновский.

— А вы снимите его и накиньте на плечи.

Смущенные, они вошли в палату.

Страшно худая, постаревшая, без кровинки в лице, Вера лежала у окна слева. Юрий едва узнал мать и, растерянный, удрученный, положил букетик на тумбочку возле ее кровати.

— Не целуй только в губы,— слабым голосом предупредила она и ткнула пальцем в щеку — куда целовать.

Юрий прикоснулся сухими губами к месту, на которое она показала.

Не осмеливаясь смотреть на мать, не зная, о чем говорить с ней, он стал пялить глаза в окно, но не в то, которое было рядом с кроватью, а в коридорное — дверь палаты осталась открытой.

По крыше соседнего корпуса пробирался кот. Заметив его, галки, сидевшие на балюстраде, поднялись, сделали круг и, нахохленные, сели на антенну. Однако самые любопытные не успокоились. Снова вернулись на балюстраду и то прохаживались по ней, то, свесив головы, следили за котом, то, атакуя, налетали на него. Воробьи же, отлетев подальше, как ни в чем не бывало, с прежней озабоченностью принялись эа какие-то свои дела.

— Что нового у тебя, Юрок? — спросила Вера.

Он видел, как изменилась мать, но и теперь не мог поверить, что все это серьезно и с нею может случиться более страшное. Вернее, чтобы не думать об этом, он отгонял пугающие мысли. А понимая — необходимо сочувствовать матери, поддерживать ее,— не слишком принимал случившееся к сердцу и даже чуть заскучал, сидя эдесь.

— Ничего, мам,— нехотя ответил он и снова посмотрел в окно.

Его внимание на этот раз привлек самолет, и Юрий стал следить за ним. Небо было безоблачное, голубое, но самолет летел словно в тумане.

— Как Лёдя поживает? Вы встречаетесь, конечно?

— Нет.

— Ну смотри, тебе видней.— И, заметив, что вопросы ее не понравились сыну, перевела разговор: — Мы, родители, часто берем на себя слишком много. А наша обязанность, видимо, проще — воспитывать из вас честных людей дела, и всё. Дальше вы уж сами должны. Пусть говорят свое талант, способности.

— Не говори так много, тебе вредно,— остановил жену Сосновский, удивляясь ее рассудительности.

Ему было больно смотреть на нее такую — с большая лбом, с запавшими глазами, с тонкой шеей и высохшими руками, бессильно лежавшими на одеяле. Когда-то она игриво кокетничая, спрашивала: «Правда, Макс, я похожа на многих красивых женщин? Чем-нибудь, но обязательно похожа. Я это замечала не раз…» Что бы она сказала сейчас, если б увидела себя?

Вера будто прочитала его мысли.

— Ты знаешь, о чем говорила мне ординаторша? Какое, говорит, у вас приятное лицо… Ты не согласен?

— Что ты, Веруся!

— Дай, если у тебя есть зеркальце, Юрок,— попросила она.— А то Макс смотрит на меня, как на чужую, будто еле узнает. Я в самом деле так изменилась? А мне, лишь бы не сглазить, куда лучше. Даже захотелось домой. Хотя бы на праздник. Человек, наверно, потому и человек, что у него всегда надежды, желания…

Она устала, и веки у нее смежились сами собой. Лицо окаменело, как неживое.

Вера словно поумнела, повзрослела в своих отношениях к другим. И это пугало не меньше, чем ее вид. «Неужели, как обычно, перед смертью?» — со страхом подумал Сосновский.

Сочувственно сморщившись, он погладил руку жены и отвернулся от кровати. Нет, она была очень дорога ему и теперь, малознакомая и — неча кривить душой — страшная. Что он мог любить в ней? Ее худое, поузевшее лицо, на котором трудно уже найти милые черты? Или ее изможденное беспомощное тело? Конечно, нет! Но он все же любил ее — не память о ней, не ее прежнюю, а ту, которую видел перед собой. Сосновский склонился над женой и снова поцеловал ее.

Вера открыла глаза и благодарно улыбнулась ему.

— Мне кажется, Макс,— сказала она,— когда я вернусь