Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

тронуть обессилевшего, больного человека. Но это показалось стыдным: сам то он не больно поддерживал Димину. Сосновский нахмурился, положив руку на лоб. «Ладно… По чину положено проявлять чуткость…»

Они вошли озабоченными, даже испуганными. Не зная, что делать, Димин пододвинул к постели стул и тут же сел. Дора, поправив одеяло, осталась стоять, опираясь на его плечо.

— Позволь похозяйничать у тебя,— сказал Димин и посмотрел на жену.— Пусть она работницу проконсультирует. Им, женщинам, многое видней. Пускай договорятся.

— Пожалуйста,— согласился Сосновский, ожидавшим иных слов.

— Врача вызвали?

— Да.

— Тогда крепись… А ты, Дора, ступай…

Он уже распоряжался, и это получалось у него как-то натурально, точно иначе и не могло быть.

Сосновский видел: Доре тоже тяжело. Что-то приглушив в себе, оттолкнувшись от плеча мужа, она незаметно взяла с тумбочки корзиночку с вязаньем, Верины пяльцы и вышла.

4

Через неделю доктор посоветовал Сосновскому подниматься с постели, а потом и выходить на воздух. Голова еще болела, особенно затылок, по которому как будто сильно ударили. Опротивели лекарства — омерзительно горькие порошки, таблетки. Уколы с каждым разом казались болезненней, ужасно наскучило лежание. Но в то же время не хватало сил и начинать жизнь заново. Да и нитей, которые связывали бы Максима Степановича с нею, осталось мало — дочери да, пожалуй, еще Димины, которые стали заходить к нему ежедневно.

Сосновский примечал, как постепенно исчезали вещи, что могли напомнить о жене, как в квартире устанавливался другой порядок, не такой строгий, как при Вере. А тем временем Димин все настойчивей заводил разговор о делах. Сосновский понимал, для чего все это, горько улыбался, но незаметно для себя постепенно успокаивался.

И все-таки начинать жизнь сызнова не мог. «Как же без Веруси?..» Только при ней дома он был самим собой, делал, что хотел, говорил, что было на душе, не оглядываясь. Пусть Вера не всегда понимала его, пусть были ссоры, но зато она оставалась единственным до конца преданным ему человеком.

Кто заменит ее? Никто! Теперь он один. Димин твердит, что забвение и счастье в труде. Понятно, сейчас без труда никак нельзя. Но ведь и сейчас обстоятельства будут сильнее тебя и ты часто будешь вынужден делать не то, что считаешь необходимым. В труде — субординация, ты начальник или подчиненный…

Как-то раз он попробовал объяснить это Димину и раскаялся. Тот помрачнел.

— Нет, дружище,— глухо сказал он, не обращая внимания на знаки жены.— Это, кроме всего, нечестно. Верить не хочется, что ты был и остаешься разорван надвое — на работника и человека.

— А если приходилось?..

— Значит, ты был не на своем месте. И не оправдывайся: тебя не разрывали, а ты сам раздвоился.

— Ну вот, я так и знал… — начал и запнулся Сосновский. От волнения его залихорадило.— Извини, но так рассуждать может лишь позер или ограниченный человек.

— Позер? — недоуменно спросил Димин.— А впрочем, куда нам тягаться с терзающимися интеллектуалами, для которых последовательное служение одному — всегда ограниченность.

— Не нравится?

— А это вовсе мило…

— Петя! — перебила его Дора, выразительно поводя строгими глазами.

Прежде Сосновский долго не мог бы простить себе откровенности: и сунуло же меня! А теперь, хотя и бранил себя, чувствовал облегчение. Злое, мстительное облегчение.

Наутро, одевшись потеплее, он пошел проводить дочерей в школу.

Воздух показался ему хмельным, ударил в голову, опьянил. Обрадованные Леночка с Соней, ухватившись за отцовские руки, защебетали об учительнице, уроках, а он, удивленный, как скоро они перенесли горе, еле поспевал за ними и, шагая, как пьяный, мало понимал, что говорили ему дочки.

Липы вдоль тротуаров уже зеленели — весело, обещающе, хотя листья были еще маленькие, словно гофрированные, и не зеленого, а салатного колера. Небо было высокое, мерцающее, и казалось — свет льется на землю из всей его голубизны.

Дав на прощание, как когда-то жена, денег, чтобы девочки купили себе лакомств в школьном буфете, Сосновский пошел назад. От слабости плохо сгибались ноги, хотелось передохнуть. Проковыляв квартал, он насмотрел скамейку и сел. Увидел и чуть узнал Лёдю, которая, потупясь, шла по тротуару с книгой.

Даже в пальто было видно, как изменилась ее фигура. Походка потеряла упругую девичью легкость: Лёдя шла как бы нехотя, не зная куда. Пожелтевшее лицо с заметными теперь скулами выглядело застывшим и плоским. Прежними были только тяжелая коса, переброшенная на грудь, да большие серые глаза, которые Лёдя, поравнявшись, испуганно вскинула на Сосновского. По косе он и узнал ее.

— Шарупич, вы? — невольно вырвалось у него.

Лёдя не ожидала, что Сосновский заговорит с ней, и остановилась не сразу. Но когда остановилась, лицо мгновенно стало решительным и жестким: она, видимо, свыклась со своим положением, но гордость все равно заставляла каждую минуту быть готовой к обороне. К тому же человек свою обиду переносит и на близких своего обидчика.

— Да, я! — с вызовом ответила она.— Не узнали?

— Вы так изменились.

— Было от чего.

Слабость делала Сосновского чувствительным. Подурневшая и, конечно, несчастная Лёдя растрогала его. Потянуло поговорить с ней, в чем-то оправдаться, ублажить, примирить с непримиримым.

— Вы торопитесь куда? — спросил он, боясь, что она уйдет.

— Как всегда… А вам-то, собственно, что?

— Может, присядете? — Он приподнялся и, хотя необходимости в этом не было, подвинулся, освобождая место.— Давайте побеседуем.

— С вами? О чем?

Но она все-таки послушалась. И едва села — утратила воинственность. Положила книгу на колени, оперлась локтями на нее и уставилась в землю. Она и впрямь не знала, о чем говорить с Сосновским. О чем? С Юрием было кончено, а значит,— кончено и со всей его семьей. Но где-то в глубине Лёдя еще продолжала удивляться: как это всё случилось? Как могло случиться? Это было просто невероятным. И все же… где-то в той же глубине таилась неясная надежда.

Вчера вечером она зашла в комнату, где занимались Евген и Рая. Они сидели за столом обок — Рая молча писала, Евген наблюдал. Как, наверное, хорошо было им заниматься и чувствовать близость друг друга. Услышав, что она вошла, ни Евген, ни Рая не шевельнулись; они жили тем, что делали, и близостью, которой не нужно было стыдиться. Так же они, верно, сидели бы, если б вошли отец или мать. В отношениях Киры с Прокопом тоже почти нет уже такого, что надо прятать от других. А