Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

вот в ее отношениях с Юрием очень часто было что-то неравноправное, зазорное. Они не стремились, чтобы их отношения поняли и приняли другие. А ежели бы поняли?.. О-о!..

— У нас большое горе, Лёдя,— пожаловался Сосновский, которому сначала не понравилась ее ершистость (независимость виноватого вообще оскорбляет). Однако потом его снова смягчил угнетенный вид девушки.

— Я слышала и сочувствую,— не подняла глаз Лёдя. — Но должна сказать вам, что такой черствой… и беспощадной женщины, как Вера Антоновна, я не встречала — и, пожалуй, никогда не встречу.

— Это неправда! Перед смертью она вспомнила вас, говорила с Юрой…

— Со страху?

— Так нельзя… Это почти палачество!

— Палачество?.. А ваш Юрка? Человек без обязанностей, себялюбивый трус. Вот кто палач! И таким его сделали вы и она!..

Чтобы остановить ее, Сосновский протянул было руку, но Лёдя не позволила дотронуться до себя и вскочила. Собралась сказать что-то еще более резкое, но чуть не заплакала и кинулась прочь.

Растерянный, обиженный, он встал, и, чувствуя, что так расстаться нельзя, заторопился вслед. Но она ждала этого и, боясь, что он догонит, побежала.

Задыхаясь, Сосновский остановился, посмотрел вокруг, не наблюдает ли кто за ним. На противоположной стороне улицы увидел девчат, которые подталкивали друг дружку локтями и прыскали со смеху, прикрывая рты руками. «Надо мной или нет?» — смешался он и пошел навстречу синему с кабиной, как у автобуса, самосвалу, ехавшему по улице. Это был МАЗ-500 — одна из четырех машин, собранных в экспериментальном цехе для испытаний.

Шофер узнал главного инженера и затормозил. Сидя в привычной позе — правая рука на баранке, левая, с закатанным по локоть рукавом, на опущенном стекле дверцы,— он ждал, что ему скажут.

— Ну как? Много накрутил? — спросил Сосновский, украдкой поглядывая на девчат.

— Двадцать тысяч.

— Мало, очень мало. Есть жалобы?

— Сидеть неловко, товарищ Сосновский. Тормозные барабаны неважные. Жесткости и прочности маловато. Подвески у дизеля слабые. Если так пойдет, еще на несколько лет хватит…

— Почему на несколько лет? — не дошло до Сосновского, который, глядя на левую руку шофера, загоревшую больше, чем правая, не переставал думать о Лёде и девчатах.

— Многое доводить придется,— пояснил озадаченный шофер и убрал руку со стекла.

Чтобы не выглядеть странным, Сосновский отпустил шофера, передохнул и вернулся на тротуар. Девчата, смущавшие его, ушли, да и смеялись они, скорее всего, не над ним.

«Подозрительным стал, и раздражает все, как Верусю…» — подумал он, понимая, однако, что не это сейчас занимает его.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Лёдя прибежала домой, дрожа от возбуждения и гнева. Но матери не призналась, когда та, как обычно, замечая всё, спросила, что с ней.

— Ничего, мама, просто бежала, торопилась. У меня ведь тысячи по английскому еще не сданы,— показала она книгу.— Кира всего на день дала.

Арина знала, как много работает дочка, как тяжело ей в срок сдавать вот эти тысячи и, особенно, чертежи. Евген даже помогает ей. Но сейчас Арине вдруг почудилось, что Лёдя торжествует по какому-то поводу, хотя и скрывает это.

— Может, доченька, съела бы чего-нибудь сперва? — спросила Арина, надеясь, что, сев за стол, Лёдя разговорится.

— Нет, мама, не хочу,— отказалась она. Но через минуту пришла с книгой на кухню, попросила ломтик сала, хлеба и, аппетитно жуя, принялась за английский.

— Много их осталось тысяч-то? — жалея ее, поинтересовалась Арина.

— Двенадцать, мама.

— Ай-яй-яй!

— Это не так уж много…

Она доела сало, хлеб, вытерла губы полотенцем и пошла назад в комнату. Села за стол, сжала виски ладонями и стала учить.

На кушетке перед сменой отдыхал Евген. Чувствуя на себе его взгляд, Лёдя не могла сосредоточиться. Мешало и возбуждение. Из головы не выходил разговор с Сосновским, думалось о Юрии, о будущем ребенке. Что делать? Нужна же какая-то определенность, а ее — к чему обманывать себя — не было и нет. Юрий бросил ее или она Юрия? Они даже, в сущности, не объяснились! Видишь, что говорит Сосновский... А разве можно забывать о ребенке? Лёдя боялась его прежде, чем страшноватой неизвестности. Но материнское чувство постепенно делало свое — она привыкала к ребенку, он становился дорогим ей, и Лёдя чувствовала, что с днями будет еще дороже.

— Чего ты на меня вытаращился? — не выдержав, наконец крикнула она Евгену.

— А что? — спокойно ответил он.

— Ты мешаешь мне. Отвернись к стенке.

— Не ври. Это ты сама мешаешь себе. Ну, скажи прайду?

Он встал, потянулся и подошел к сестре. Лёдя неожиданно всхлипнула и, закрыв лицо руками, уткнулась головой ему в живот,

— Евген, дорогой, как мне быть? У меня все перемешалось.

— Раньше скажи, ты еще любишь его?

— Я все понимаю теперь… Сначала мне просто стало жутко. Я не ручалась за себя. За то, что будет со мной. Я боялась людей, их языков. Но сейчас верю: все зависит только от меня. Я судья себе и имею право строить жизнь, как считаю нужным. Но как с ребенком, с Юркой? И я… я не могу, Женя, пока найти счастья в одном ребенке.

— Если хочешь, я схожу к нему…

— Не смей! Прежде сам разберись с Раей. Привыкли играть рыцарей и покровительствовать.

— Но ты же хочешь, чтобы я сходил… Тсс, мама!.. — Евген положил руку на спинку стула и наклонился над столом.— Конечное «п» ты произносишь неправильно. Попробуй сильней выталкивать воздух.

Вошла мать.

Лёдя отстранила от себя брата, опять стиснула виски и углубилась в книгу.

2

Как назло погода в тот день испортилась. По небу ветер гнал рваные тучи, которые, казалось, спускались всё ниже н лохматились. Несколько раз накрапывал дождь. Правда, недолго, и вскоре, как бывает весной, следы его подсыхали, хоть солнце и не выглядывало. Даже начинало пылить. А тучи всё неслись и неслись совсем не по-весеннему.

В тревоге Лёдя то и дело подходила к окну, смотрела на улицу, на небо. «Не хватало, чтобы полил по-настоящему,— тоскливо думала она.— Что тогда?» Тревога рождала недоброе чувство. Хотелось обвинять и людей и небо — всё было против нее.

Она трижды разглядывала себя в зеркало и каждый раз отворачивалась. Не нравилось платье — узковатое, хоть уже и отпущенное, не нравились лицо, фигура. Платье сидело неуклюже, топорщилось, лезло вверх, и его приходилось обтягивать. Лицо было осунувшееся, поблекшее.

Лёдя