Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

и сатаны – князей тьмы. Достигала она сего, отправляя доблестных мужей на тот свет в состоянии смертного греха и причиняя им смерть тем путём, каковым даётся жизнь. А я, судья, старец, чьё сердце остужено годами, попался на закате дней своих в ту же западню, и потерял разум, и предательски нарушил обязанности, возложенные на меня капитулом. Узнайте же, сколь лукав дьявол, и остерегайтесь его козней. На первом допросе оной ведьмы я увидел в ужасе, что оковы не оставили следа на её ногах и руках, и я был поражён скрытой её силой при внешней её слабости. Ум мой помрачился внезапно, когда я увидел телесные совершенства, коими облёкся дьявол. Я внимал музыке её речей, согревавших меня от головы до ног, голос её вызывал во мне желание быть молодым, дабы отдаться этому дьяволу, и мне уже казалось, что единый час, проведённый с нею, радость любви в её нежных объятиях стоят вечного блаженства. Тогда пренебрёг я твёрдостью духа, коей должен быть вооружён судья. Сей дьявол, допрашиваемый мной, опутал меня такими словами, что на втором допросе уверился я, будто совершу преступление, ежели подвергну пыткам и мукам хрупкое создание, плакавшее подобно невинному ребёнку. Тогда голос свыше указал мне исполнить долг свой, ибо позлащённые словеса и речи, звучавшие, будто арфа небесная, суть дьявольские уловки; сие тело, столь стройное, столь цветущее, обратится в отвратительное косматое чудовище с острыми когтями, а глаза, столь ласковые, – в адские угли; сзади вытянется чешуйчатый хвост, а прелестные уста станут пастью крокодила. И тут я вновь решил пытать названную дьяволицу до тех пор, пока не признается она в своей скверне, ибо такое воздействие принято в христианской церкви. Но когда, готовая к пытке, она предстала предо мною во всей наготе своей, я вдруг почувствовал себя силою волшебства в её власти. Я почувствовал, как хрустнули старые мои кости, по телу разлился жар; в сердце закипела молодая кровь, всё естество моё возликовало, и яд, проникший в меня через глаза, растопил снега моих седин. Я забыл свою христианскую жизнь и как будто вновь обратился в школяра, что, сбежав из класса, весело резвится в полях и ворует яблоки. Я не мог поднять руки для крёстного знамения и уж не помнил ни церкви, ни Бога Отца, ни сладчайшего Спасителя. Во власти подобного помрачения шёл я по улицам, вспоминая нежность оного голоса, нашёптывающего мне мерзкие слова, и гнусную красоту тела сего демона. И вот тогда-то схватил меня дьявол, воткнувши свои вилы в мой мозг, как топор в сердцевину дуба, и я почувствовал, что меня словно силой толкают в узилище, невзирая на моего ангела-хранителя, который то и дело дёргал меня за руку и защищал от соблазна, но я противился его святому увещеванию и помощи, и вот потащили меня миллионы когтей, кои вонзились мне в сердце, потащили прямо в темницу. И двери её открылись предо мною, но не узнал я мрачных её сводов, ибо ведьма с помощью злых духов или колдовства построила себе шатёр из пурпурных шёлковых тканей, полный аромата цветов и благовоний; в шатре возлежала она, роскошно одетая, и не было на ней ни ошейника, ни цепей на руках и ногах. Я позволил снять с себя рясу и опустился в душистую ванну, после чего дьяволица обрядила меня в мавританское платье и угостила редкостными яствами, поданными на драгоценных блюдах и в золотых чашах… Азиатские вина, волшебное пение и музыка, тысячи льстивых слов проникали через мой слух в мою душу, а возле меня была она, ведьма, и её нежные и мерзостные прикосновения вызывали в моём теле всё новые и новые желания. Мой ангел-хранитель покинул меня! С той минуты я жил лишь страшными лучами мавританских очей, упивался жаркими объятиями прелестных рук, лобзаньями румяных губ, каковые казались мне человеческими устами, и нисколько не боялся укуса жемчужных зубов, тянувших меня в самую глубину ада. Мне приятно было чувствовать на себе ни с чем не сравнимую ласку её рук, и я не думал о том, что руки эти – сатанинские когти, я загорался, как молодой супруг подле новобрачной, не помышляя о том, что обручаюсь с гибелью вечной. Я нимало не помышлял о мирских делах и Господе, я лишь мечтал о любви, о нежных персях этой женщины, которая жгла меня огнём, и об адских вратах, куда мне не терпелось кинуться. Увы, братья мои, три дня и три ночи я был прикован к ней, любодействовал, и не истощалась сила чресл моих; руки ведьмы вонзались в меня, подобно жалу, исторгая из моего дряхлеющего тела, из моих сохнущих костей всё новые любовные соки. Сначала сия чертовка, дабы привлечь меня, пролила в меня некую медовую сладость, блаженство сотнями игл пронзало мои кости, и мозг костей, и жилы, и за оной игрой воспламенилась помрачённая мысль моя, моя кровь и плоть. И начал я поистине гореть адским огнём, словно клещами растягивались мои суставы, и несказанная, нестерпимая мерзость сладострастия разрешила узы моей жизни. Волосы сей дьяволицы, кои она рассыпала по бедному моему телу, лизали меня языками пламени, и косы её казались мне прутьями раскалённой решётки. В этом смертельном наслаждении я видел перед собой её пылающее лицо, она смеялась и говорила мне дразнящие слова. Я её рыцарь, её властелин, её копьё, светлый день, её радость, её молния, её жизнь, и лучше меня не было у неё возлюбленного. Она хочет ещё теснее слиться со мной, войти в меня, или пусть лучше я войду в неё. Слушая то, я, ужаленный её языком, высасывающим мою душу, ещё глубже опускался в ад, где не мог сыскать дна. И когда у меня в жилах не осталось ни единой капли крови, когда душа моя едва трепетала в теле и жизнь стала меня покидать, чертовка, всё такая же свежая, белая, румяная, сияющая, заулыбалась и сказала:

– Бедный дурень, вот ты думаешь, что я дьявол, а если я скажу тебе: продай мне душу свою за один поцелуй, разве ты не сделаешь того с радостью?

– Да, – сказал я.

– А если б тебе пришлось, чтобы и впредь быть со мною, испить крови новорождённых младенцев, набираясь сил, которые будешь расточать на моём ложе, ужели не стал бы ты сосать эту кровь?

– Да, – сказал я.

– А если бы ты захотел всегда оставаться моим любовником, весёлым, как юноша в свои цветущие годы, полным жизни, упоённым наслаждениями, погружённым в глубины удовольствия, как пловец в волны Луары… разве ты для этого не отрёкся бы от Бога и не плюнул бы в лицо Иисуса?

– Да, – сказал я.

– И если б тебе предстояло ещё двадцать лет монастырской жизни, разве не променял бы ты эти двадцать лет на два года обжигающей любви всегда в таком приятном движении?

– Да, – сказал