Призрак Проститутки - Норман Мейлер

— Не намекаете же вы, что я как-то связан с Геленом?

— Где-то на нижней ступени.

— Зачем же он стал бы просить, чтобы вы привезли меня в Пуллах, если бы я работал на него?

— Двойной гамбит — только и всего. Хаббард, настало время поговорить начистоту. Твои минуты истекают.

— Я совершенно ошарашен, — сказал я. — Идут какие-то игры, а я даже не знаю, кем я в них являюсь. Мне абсолютно нечего вам сказать.

— Сейчас дам тебе кое-что для переваривания. Ты под колпаком. Ты не имеешь права покидать эту квартиру. Позволяю тебе тихонько сходить тут с ума. Пей сколько влезет. Доведи себя до точки, потом приходи ко мне. А пока читай молитвы. Каждый вечер. Надейся и молись, чтобы с КАТЕТЕРОМ ничего не случилось. Потому что, если эта операция выйдет наружу, винить будут всех направо и налево. Не исключено, что и тебе будет предъявлено обвинение. И дело может кончиться тем, что твоя задница окажется за тюремной решеткой.

Он поднялся, сунул свой «кольт» в кобуру, которая натирала ему подмышку, и оставил меня в одиночестве. А я, чтобы прийти в себя, стал переносить на бумагу запись разговора с К.Г.

У меня ушла на это пара часов, и я только закончил, как с работы явился один из моих соседей. Следующие два часа ребята приходили и уходили. Роджер Тэрнер был помолвлен с американкой, которая работала в дивизии генерала Моторса в Берлине, и Роджер пребывал в великом волнении. Вечером он встречался с ее родителями, приехавшими ненадолго в Европу. По этому поводу он надел серый фланелевый костюм в тоненькую полоску — ему предстояло сопровождать их на коктейль в датское посольство. Элиот Зилер, стремясь совершенствовать разговорный немецкий, отправлялся в «Павильон» на Куфу смотреть фильм «Вокруг света за восемьдесят дней», получивший премию Академии и шедший, как заверил меня Элиот, с немецкими субтитрами, что позволяло получить удовольствие и одновременно пополнить свой словарный запас. Не хочу ли я пойти с ним? Я отказался — я не сказал ему, что не могу пойти. Другой мой сосед — Майлз Гамбетти, которого я редко видел, — позвонил, чтобы выяснить, не просил ли кто-нибудь что-либо ему передать. В тот единственный раз, когда мы разговаривали, он представился как «почетный бухгалтер», но Дикс повысил его:

— Он — бухгалтер, который ведет учет всей нашей собственности в Берлине. КГБ непременно попытался бы расколоть Майлза, если б там знали, чем он занимается.

— Почему?

— Потому что, если знать, как распределяются ассигнования, можно составить себе неплохую картину. КГБ может назвать банки, которыми мы тут пользуемся, авиакомпании, религиозные группы, которые мы субсидируем, журналы, газеты, фонды, занимающиеся культурной деятельностью, даже, наверное, журналистов, которых мы накачиваем; представляют они себе, и какие профсоюзные деятели нами подкуплены. Но сколько мы даем каждому? Это ведь показывает подлинное направление наших усилий. Да если бы я был КГБ, я бы выкрал Майлза.

Сейчас, когда спустился вечер и я был один в квартире, я вспомнил этот разговор. Я раздумывал над словами Дикса, пытаясь представить себе работу и обязанности Майлза Гамбетти (полнейшего середняка — не красивого, но и не уродливого, не высокого, но и не низенького), потому что мне хотелось понять размах нашей деятельности не только в Берлине, но и во Франкфурте, в Бонне, в Мюнхене, на всех военных базах, где у нас были участки для прикрытия, во всех американских консульствах в Германии, во всех корпорациях, где у нас сидели один-два человека — мне хотелось представить себе объем работы Фирмы и собственную крохотную роль в ней, а не крупную, не обреченную на осуждение или провал. И я молился, чтобы представление шефа о моей особе было сообразно размерам его особы, чтобы я был всего лишь мошкой в его глазу. Сидя один в квартире, я чувствовал себя бесконечно одиноким.

Дикс забежал переодеться. Он куда-то уходил на весь вечер. Предложил мне пойти с ним. Ему я объяснил, что нахожусь под домашним арестом. Он присвистнул. И придал лицу сочувствующее выражение — настолько сочувствующее, что я заподозрил его в неискренности. Он же человек Харви, напомнил я себе. Я, который всегда, мог измерить свою лояльность и лояльность членов нашей семьи с точностью таблицы умножения (так что не важно было, любил ты того или иного двоюродного брата или нет, — важно, чтобы при необходимости ты проявил к нему лояльность), сейчас чувствовал себя пузырьком, болтающимся отдельно на поверхности супа.

Знал я и то, что лояльность не слишком заботила Дикса. Завтра он может выдать меня, а сегодня чувствовать ко мне сострадание.

— Большую ты, должно быть, допустил промашку, если заработал домашний арест, — сказал он.

— Можешь удержать это при себе?

— Отчего же нет? — И Дикс не без удовольствия повторил: — Отчего же нет?

Очевидно, это было новое выражение, которое он где-то подцепил. Должно быть, от какого-то пьяного англичанина. Месяц назад он обменялся ходячими выражениями с русским полковником танковых войск в резиденции «Бальхаус», который знал по-английски только две фразы: «Конечно!» и «Почему бы нет?». Батлеру это страшно понравилось. В последующие два дня на любой заданный ему вопрос: «Выиграем мы „холодную войну“?» или «Будем пить с кофе ирландским виски?» — он неизменно отвечал: «Конечно. Почему бы нет?» Так что я понимал, что всю следующую неделю буду слышать «Отчего же нет?» — если у меня будет следующая неделя. Возможно, я подходил к концу всех таких недель. Я ведь вполне могу оказаться без работы — при этом передо мной возникли глаза отца. Могу очутиться в тюрьме — при этом я увидел маму в замысловатой шляпе, пришедшую ко мне на свидание. Я был подобен человеку, которому врач сказал, что, тщательно исследовав все возможности, пришел к выводу: твоя болезнь неизлечима. И этот приговор, многократно повторяясь, звучит в твоих ушах. Сидишь ли ты один, болтаешь ли с кем-то или слушаешь музыку, жестокая правда туманом застилает все перед тобой.

Я как за соломинку держался за эти пять минут, что Дикс Батлер пробудет в квартире.

— Ну так в чем же дело? — не отступал он.

— Я подумал: не могу я это тебе сказать. Я введу тебя в курс дела, когда все будет позади.

— Хорошо, — сказал он. — Я подожду. Но меня это занимает. — Похоже, он уже готов был уйти. — Могу я что-нибудь для тебя сделать? Хочешь, приведу Ингрид?

— Нет, — сказал я.

Он усмехнулся.

— Вот если тебе попадется Вольфганг, — сказал я, — уговори его заглянуть сюда.

— Сомневаюсь.

— Но хоть попытаешься?

— Раз ты просишь — да.

У меня же было такое чувство, что он и не станет пытаться.

— Еще одно, — сказал я. Мне казалось, будто здесь умер кто-то, долго живший в одиночестве в этой большой квартире, причем умирал он долго и мучительно. И с тех пор никто не знал в этих комнатах покоя. — Да, еще одно, — повторил я. — Ты как-то упомянул, что дашь мне почитать письма Розена.

— Зачем они понадобились тебе сейчас?

Я пожал плечами.

— Для развлечения.

— Да, — сказал он, — это уж точно. Ладно. — Но я видел, что ему неохота мне их давать. Он прошел к себе в комнату, закрыл дверь, вышел, запер ее и протянул мне толстый конверт. — Прочти сегодня вечером, — сказал он, — а когда кончишь, сунь мне под дверь.

— Я буду читать их здесь, — сказал я, — и если кто-то чужой позвонит — какое-то официальное лицо, — суну письма тебе под дверь, а потом пойду открывать.

— Утверждено и одобрено, — сказал он.

14

Дорогой сэр!

Я сижу на дежурстве в Технической службе, а ты — номер один при великом человеке в Берлине. Мои поздравления. Наша старая группа СТ-31 существует неплохо, даже если считать, что СТ является сокращением от слова «странная» — а именно так я могу назвать мою работу здесь. Следовательно, это письмо, как и все другие, которые я пришлю тебе, подлежат ПППС (что, на случай, если ты забыл, означает: «По прочтении подлежат сожжению»). Не знаю, действительно ли работа в Технической службе требует такой секретности, как нам здесь внушают, но место это в самом деле особое. Поступать сюда должны только гении — и как это они тебя упустили? (Прежде чем ты вконец измочалишься, признай, что я прав.) Всеми нами правит Хью Монтегю, легендарная личность из Управления стратегических служб, человек странный, держится отчужденно и холоден, как гора Эверест, а уверен в себе, как сам Господь Бог. Даже представить себе не могу, что будет, если ты когда-нибудь вступишь с ним в спор. Так или иначе, Техническая служба — лишь часть его вотчины; дарю тебе это словцо, как великому любителю звонких слов. (Вотчина — это земли, принадлежащие лорду без обложения какими-либо сборами.) А Монтегю, насколько мне известно, никаких сборов за свою вотчину не платит. Подотчетен он только Даллесу. В Святая Святых (как мы называем Техническую службу) мы склонны свирепо судить обо всех, но относительно Монтегю все сходятся. В противоположность многим сотрудникам Фирмы, он не из тех, кто держит нос по ветру.