Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

единообразие процесса, производя своего рода понятие самой себя («стоимость» как общую идею или универсальное качество), которое она затем воплощает в единичном предмете, призванном служить «стандартом» всем остальным. Но это весьма странная и противоречивая операция: «Вновь полученная нами форма выражает стоимости товарного мира в одном и том же выделенном из него виде товара» (Капитал 76). Избранный таким образом предмет приобретает роль, которую невозможно выполнить, поскольку он оказывается одновременно вещью в мире, обладающей потенциальной стоимостью, как и все остальные вещи, и чем-то выведенным из предметного мира, неким извне призванным посредником новой системы стоимости этого мира. Поэтому нет ничего особенно странного в том, что порой в качестве таких предметов выступают коровы (в классическом описании народа нуэр у Эванса-Притчарда); по крайней мере они могут сопровождать нас, передвигаясь самостоятельно, на своих ногах; однако чудовищное неудобство такого процесса тоже очевидно. Гаятри Спивак предложила нам продумать формирование литературного канона в категориях этой диалектики стадий стоимости — и это действительно дельное предложение[214]. Однако мне самому хотелось бы соотнести эту странную третью стадию, на которой внутримировой предмет начинает нести двойную службу в качестве зарождающегося универсального эквивалента, с символом и символическим моментом мышления, как он известен в культуре по различным модернистским проектам, призванным наделить то или иное чувственное представление определенного мировоззрения своего рода всеобщей силой (таковы новые универсальные «мифы», которые, по мысли Элиота, возникали у Джойса); но в философском плане он представлен в универсализирующем повороте pensée sauvage, достигающей понятийной абстракции, например у досократиков, у которых единичный внутримировой предмет («все есть вода, все есть огонь») полагается основой бытия.

Далее следует уже не просто абстракция, но аллегория вместе с отчаянной попыткой достичь «понятия», которая обязательно терпит неудачу и, соответственно, помечает себя в качестве неудачи, чтобы добиться вопреки себе успеха. У Маркса это, конечно, денежная форма, и следующие за ее представлением знаменитые страницы о товарном фетишизме являются драматическим разыгрыванием как раз этого успеха и неудачи специфических следствий, которые из нее проистекают. В нашем контексте здесь будет полезно перекодировать «товарный фетишизм» в обширный процесс абстрагирования, который пронизывает общественный порядок. Если вспомнить замечательную формулировку Ги Дебора (из «Общества спектакля») об изображении как «конечной форме товарного овеществления», этим сразу же удостоверятся значимость теории для современного общества, для медиа и самого постмодернизма. В то же время если мое предположение о том, что изучение следствий первоначального метафорического момента у де Мана в каком-то смысле глубоко родственно Марксову описанию появления стоимости, хоть в чем-то убедительно, тогда эта родственность указывает также на отношение между понятиями де Мана о текстуальности и более постмодернистскими вопросами касательно специфической динамики означивания в медиа, которые на первый взгляд кажутся столь ему далекими.

Так или иначе, этот пересказ «стадий» понятия стоимости позволяет, видимо, утверждать и то, что Марксово Darstellung также не является строго нарративным, ведь первые стадии, так сказать, вываливаются за нарратив и просто генеалогически реконструируются. В этом у «стоимости» есть динамика, сравнимая с той, что была приписана самому языку Леви-Строссом: поскольку последний является, по его мнению, системой, он не может возникнуть постепенно. Он либо существует сразу и целиком, либо не существует вовсе, то есть это ошибка (хотя и неизбежная) — переносить термины, имеющие значение для языковой системы, на случайные обрывки и детали, ворчание и жесты, которые в ретроспективе кажутся тем, что подготавливает появление языка.

Жаль, что де Ман не подчеркивает еще сильнее репликацию этой драмы всеобщего и частного из «Второго рассуждения» на более широкой «политической» арене «Общественного договора» (он, похоже, испугался того, что слово «метафорический», использованное им в столь специфическом смысле в этих контекстах, выродится там в какой-нибудь слабый «органический» стереотип, призванный подкрепить стандартные неверные прочтения этого текста). Но эта ситуация вполне сопоставима, на что мимоходом намекает его занятная характеристика «метафорической структуры числовой системы» (AR 256, 304-305) (Единое государства, Многое народа). Однако на более поздней стадии своего собственного Darstellung де Ман перешел к тому, что мы могли бы назвать «неопределенностью» правового языка, то есть к его способности функционировать осмысленным образом в новых непредвиденных контекстах, которая порой характеризуется, с одной стороны, как «обещание», а с другой — как противоречие между двумя функциями языка, констативной и перформативной («грамматическая логика может функционировать, только если ее референциальные последствия не принимаются во внимание» [AR 269, 320]).

Но, определенно, нет более эффектного примера искусственного возникновения метафорической абстракции и понятийно-всеобщего из сферы частного и гетерогенного, чем появление — или, скорее, как у Руссо, раскрытия, поскольку это всегда было первичным актом, который только и мог гарантировать бытие «общества» — самой общей воли. Де Ман справедливо подчеркивает, что структурные следствия этого первичного акта или унификации на социальном уровне текстуально существенно отличаются от того, что мы обнаруживаем во «Втором рассуждении». Но дилемма здесь в любом случае острее, поскольку у Руссо становится очень трудно снова спуститься от универсальности закона, существующей на уровне общей воли, к контингентным решениям, посредством которых этот закон каким-то образом приспосабливается к отдельным конфликтам или, как сказал бы де Ман, референциальным обстоятельствам. И все же это еще один локус, в котором пересечение с марксизмом могло бы оказаться плодотворным: жалобы на недостаточное развитие политического аспекта в марксизме должны, конечно, со временем пробудить внимание к отношению между «экономической» абстракцией (стоимостью) и абстрактной или всеобщей инстанцией, которой является государство или общая воля.

Изображая это схождение во многих пунктах «Аллегорий чтения» и марксистской проблематики, следует наконец сказать кое-что и о самих этих кодах как терминологических инструментах, которые допускают или исключают определенные виды работы. Преимущество марксистского кода «стоимости» — в противоположность «риторике» де Мана или же «тождеству» и «понятию» Адорно — в том, что он смещает или преобразует философскую проблему «заблуждения», которая тревожила нас на протяжении всего этого изложения. Слишком просто, хотя и не неверно, считать, что концепции заблуждения, оформляющие позиции как де Мана, так и Адорно, логически предполагают некую первичную фантазию об «истине» — то есть соответствии языка или понятия их предметам — которая, словно бы в безответной любви, увековечивается в своих теперь уже разочарованных и скептических выводах. Ничего подобного не может возникнуть в терминологическом поле, управляемом словом «стоимость». Терминология заблуждения всегда, вопреки себе, указывает на то, что мы можем каким-то образом избавиться от него, сделав еще одно усилие разума. На самом деле изломанность прозы де Мана, как и Адорно, во многом проистекает из потребности обойти это нежелательное следствие, снова и снова подчеркивая «объективность» подобных