Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

и стратегический акт, позволяющий, как мы увидим, возникнуть уникальной «риторической» системе де Мана. Если задержаться на этом моменте «теоретического конструирования», это позволит нам чуть лучше понять, что общего с некоторыми другими направлениями современной мысли у творчества де Мана, которое остается, вроде бы, совершенно уникальным и не поддающимся классификации.

Адорно является ближайшим из авторов, чье представление о тирании понятия — или так называемая теория тождества, насилия, причиненного гетерогенному абстрактными тождествами Разума (подобиями Руссо, метафорами де Мана) — обладает родственной диагностической функцией (что опять же выявляется в часто встречающемся искушении сравнивать его «негативную диалектику» с определенной формой дерридеанской «деконструкции»). Если взять в скобки разницу между философией, описывающей эти феномены на уровне понятия, и теорией, отыскивающей их в паттерне самих языковых событий, это позволит отсрочить вопрос (возможно, метафизический) об онтологическом приоритете языка перед сознанием; но это же заставляет нас мимоходом отметить большую внутреннюю нарративность концепции де Мана, если сравнивать ее с чем-то вроде внешней нарративности «диалектики просвещения». У де Мана, как мы выясним, структурный факт метафоризации влечет событийные следствия для текста и его содержания, следствия, которые со временем будут отсортированы и типологизированы в аллегориях разного типа. У Адорно тиранию понятия, абстрактного и «тождества» можно так или иначе обхитрить, и «негативная диалектика» как тезис является чем-то вроде кодификации и обширной стратегической программы подобных хитростей. Но также у Адорно, как и в случае метафоры у де Мана, понятие сохраняет свою обязывающую силу, являясь неустранимой составляющей мысли (так что «заблуждение» оказывается тут одновременно подходящей и неподходящей характеристикой). Причем Адорно — уподобляясь в этом отношении Руссо, но в отличие от де Мана — считает возможным реконструировать внешний исторический нарратив, который может объяснить возникновение абстракции (подобия у Руссо, разума или просвещенческого «господства» над природой у Адорно и Хоркхаймера). В обеих версиях это повествование вращается, в основном, вокруг страха и уязвимости гоминидов перед природой, которая им представляется, как правило, угрозой, так что только мышление может дать долгосрочный инструмент защиты от нее и ее контроля. Де Ман, который, как можно предположить, обладал большим опытом страха и уязвимости, чем большинство североамериканцев, исключает объяснения такого рода, которые он, несомненно, назвал бы «менее интересными».

Более глубокая близость к проблематике де Мана обнаруживается в данном случае у самого Маркса и в частности в описании у последнего четырех стадий стоимости (каковое, конечно, также может прочитываться как повествование о возникновении, хотя это и не обязательно). Де Ман не дожил до того, чтобы изучить и проработать столкновение с марксизмом, о чем он обещал нам в последние свои годы. Но «Аллегории чтения» уже содержат важный намек, который смещает встречу с Марксом с антропологического уровня (потребностей, человеческой природы и т.п.) на тот уровень, который он называет «языковой концептуализацией»:

Но экономическое обоснование политической теории Руссо коренится не в теории потребностей, аппетитов и интересов, что привело бы к этическим принципам справедливого и несправедливого; оно представляет собой коррелят языковой концептуализации и потому не является ни материалистическим, ни идеалистическим, ни просто диалектическим, поскольку язык лишен как репрезентационной, так и трансцендентальной власти. Сложное отношение экономического детерминизма Руссо к экономическому детерминизму Маркса можно и должно рассматривать с этой точки зрения (AR 158, 185-186).

Как и у Деррида, теоретические контакты де Мана с марксизмом были, видимо, первоначально опосредованы Альтюссером, чьей работой о Руссо де Ман восхищался (он, видимо, чувствовал [AR 224, 266], что это интересная, хотя и неверная интерпретация, полезнее избитых и неправильных интерпретаций психоаналитического, биографического, тематического или дисциплинарного толка). Следует признать, что Руссо для марксизма (как и почти для всех остальных течений) обычно оказывался помехой; поглощение механического материализма восемнадцатого века марксистской традицией не сопровождалось большей благожелательностью к руссоистскому «идеализму», сентиментализму и т.д. Но перечитывая «Общественный договор», воочию видишь Конвент; тогда как споры о якобинской линии (пророчески предсказанные Руссо в этой работе) в последующей истории левых или марксистских политических формаций обычно не предполагали адекватного рассмотрения сохраняющейся значимости «Общественного договора» для проблем партии и государства, «диктатуры пролетариата» и необходимости спроецировать представление о более развитой социалистической демократии за пределы форм буржуазного парламентского представительства. Однако проницательное и весьма ценное соображение де Мана заставляет нас отложить на какое-то время эти сравнительные обобщения политической философии и заняться более сложной задачей по разбору языковой ткани этих идей или «ценностей». Действительно, вскоре мы поймем, что «Общественный договор» не только сам взывает к такому прочтению, но и по сути непонятен без него.

Однако более непосредственную область пересечения проблематики марксизма и деконструкции де Мана можно, если смотреть с марксистской точки зрения, назвать «теорией стоимости». Это сближение не покажется таким уж странным, если напомнить, что у Маркса «тайна всякой формы стоимости заключена»[212] в еще более таинственном феномене эквивалентности, на котором каким-то образом основываются меновая стоимость и сама возможность обменивать один предмет на другой, отличный от первого. (Чтобы избежать терминологической путаницы, читатель должен вспомнить о том, что «потребительская стоимость» вычеркивается сразу же на первых страницах «Капитала»: она помечает наше экзистенциальное отношение к уникальным вещам, к чему я вскоре вернусь, но в этом смысле не подчиняется закону стоимости или эквивалентности. То есть, если в современных терминах, мы могли бы сказать, что «потребительская стоимость» — это область различия и дифференциации как таковой, тогда как «меновая стоимость», как мы увидим, должна описываться как область тождеств. Но этот терминологический узус у Маркса означает, что с этого момента стоимость и «меновая стоимость» выступают синонимами.)

Обсуждение четырех стадий в «Капитале»[213] следует также отличать от «конструирования» так называемой трудовой теории стоимости, которая, следуя Адаму Смиту, отождествляет стоимость произведенного товара с объемом рабочего времени, в нем содержащимся. Весьма интересный вопрос — в какой мере эта теория предполагает определенную антропологию или сводится к ней (в том смысле, в котором ее могли бы разоблачить Альтюссер или сам де Ман); однако производство — это другая сторона или измерение феномена «формы стоимости», который нам здесь важен; оно обосновывает рынок и обмен, достигая кульминации в появлении той странной вещи, которая называется деньгами.

С языковой или «риторической» точки зрения, анализ Маркса продвигает исследование «метафорического отождествления» намного дальше — заводя его в чащобы и сложности, — чем анализ Руссо (или де Мана, для которого метафора оказывается здесь лишь отправным пунктом и актом, обеспечивающим его интерпретацию). Маркс пытается остранить, или, если угодно, «сделать чуждым» тот вроде бы естественный акт, в котором мы сравниваем предметы разных типов