Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

образом видоизменяется: в этом весь вопрос рождения абстракции и собственно философской понятийности как таковой, акцент на которой даст нам теперь совершенно иную интерпретацию текста Руссо и, по сути, всего его остального творчества.

Анализ разыгрывается под знаком метафоры, и к самому этому слову «метафора» и ее понятию в работах де Мана всегда следует относиться с осторожностью, поскольку ее традиционная для литературного или критического письма функция прославления (метафора как главный признак гениальности или как подлинная сущность поэтического языка) здесь всегда безжалостно исключается. Действительно, парадокс в том, что метафора «по сути своей антипоэтична» (AR 47, 61); еще больший парадокс в том, что метафора, по де Ману, ни в коем смысле не являясь сердцевиной фигурального и пространством, где язык освобождается от буквального и референциального (что в целом соответствует точке зрения романтической и модернистской эстетик, по крайней мере когда они становятся идеологиями эстетики и транслируются направо и налево в виде общих идей), является чем-то вроде начала и истока, более глубокой причины самих иллюзий буквальности и референциальности: «Метафора пропускает вымышленный, текстуальный элемент природы того сущего, которое она коннотирует. Она предполагает мир, в котором внутри- и внетекстовые элементы, буквальные и фигуральные формы языка, могут быть различены, мир, в котором буквальное и фигуральное — это свойства, которые можно изолировать и, следовательно, обменять одно на другое или подставить одно вместо другого» (AR 152, 178). И он добавляет: «Это заблуждение, хотя следует заметить, что без этого заблуждения язык вообще невозможен». Следовательно, понятно, что, каков бы ни был статус тропов у де Мана, мы не должны предполагать, будто метафора свергается для того, чтобы наделить какую-то иную фигуру (например, метонимию или катахрезу) центральной ролью в некоей предположительно поэтической структуре. Вскоре мы вернемся к вопросу риторики и к той частной проблеме, которую этот вопрос здесь выявляет, проблеме зависимости от различия между буквальным и фигуральным, которую он в то же время стремится подорвать. Пока же достаточно использовать этот отрывок как иллюстрацию наиболее сложных и смущающих, а также, возможно, наиболее «диалектических» моментов в рассуждении де Мана, а именно этого сдвига от структуры к событию, от полагания структурного отношения внутри текстуального момента к вниманию к последующим эффектам, которые затем разрывают исходную структуру. Именно в этом смысле метафора является и одновременно не является «заблуждением»: она порождает иллюзии; однако, поскольку «заблуждение» неизбежно и поскольку оно является частью самой ткани языка, оно вообще не кажется подходящим словом, ведь у нас нет пространства, которое позволило бы нам выбраться из языка и сделать такие выводы. (Но однако же именно в этом заключалась процедура Руссо и его эпистемологическая иллюзия; и есть определенный смысл в том, что, как мы увидим, удивительная попытка де Мана воспроизводит попытку самого Руссо на более сложном теоретическом уровне, а потому, можно сказать, составляет позднюю форму рационализма восемнадцатого века.)

«Второе рассуждение» будет в таком случае разыгрываться как конфликт между — пользуясь категориями самого Руссо — именами и метафорами или, если угодно, как образцовое соскальзывание от имен к метафорам. «Имя» здесь, следуя Руссо, понимается относительно некритично, то есть как такое применение языка, которое выделяет частное в его сильном смысле абсолютно уникального и индивидуального, «гетерогенного», если использовать современную терминологию, того, что нельзя подвести под общее или универсальное. Иными словами, имя — это пересечение между человеческим языком и радикальным «отличием» вещей друг от друга и от нас. Такая формулировка уже пробуждает определенное ощущение странности и даже, по сути, извращенности и невозможности, присущей самому акту именования: «дерево» уже не кажется «именем» данной «корневатой кроны в цвету»[211], на которую я смотрю из окна; в то же время, хотя некоторые могут называть по имени свою любимую машину, обычно мы не даем имен любимым креслам, расческам или зубным щеткам. Что касается иных имен, то есть «собственных», Леви-Стросс — один из тех, кто немало рассказал нам о том, что имена являются частью систем классификации, подрывая тем самым претензию индивидуальных имен на уникальность (в некоторых лингвистических концепциях эта функция партикуляризации выполняется практически бессловесной операцией дейксиса, то есть именования «этот» или «тот», указывающего на невыразимую иным способом специфичность уникального объекта, существующего здесь и сейчас). Однако аргументы де Мана не опровергаются, по сути дела, этими соображениями, которые лишь сдвигают вторую, метафорическую оппозицию на один этап назад во времени и подтверждают тщету языка в целом, который в силу своих неустранимых «качеств» обобщения, концептуализации и универсализации скользит по поверхности мира уникальных и необобщаемых вещей. Если думать об этом в такой манере, неизбежно постулируется определенная онтологическая (или метафизическая) картина мира и языка (к которой мы позже вернемся).

Но все-таки язык возникает; мы именуем вещи и говорим о них независимо от того, заблуждение это или нет; а процедуры рационализации восемнадцатого века заставили Руссо попытаться «понять» (или «объяснить») эту ситуацию посредством генетической или исторической дедукции стадии, когда его еще не было: «Это постоянно повторяющееся сопоставление различных живых существ с собою и одних с другими естественно должно было породить в уме человека представления о некоторых соотношениях» (Руссо, цит. по: AR 155, 183). Такие отношения — во-первых, сравнения («большой, маленький, сильный слабый»), а затем и само число — знаменуют рождение истинной понятийности и абстракции; или, если угодно, абстракции, которая схватывает себя в качестве таковой (в отличие от именования, которое все еще претендует на уважение к частному и не собирается ничего сравнивать). Простое понятийное отношение затем, видимо, опрокидывается на частное и превращает его в серию эквивалентностей или тождеств: иными словами, вы не можете говорить о количественных различиях между двумя вещами (это дерево больше другого), не полагая каким-то образом их эквивалентности (или подобия), по крайней мере в этом отношении. Таким образом, царство имени на этом заканчивается и начинается правление слова, понятия, абстракции и универсального. Де Ман, конечно, определяет эту трансформацию как ключевую операцию метафоры. Понятие предполагает некое предварительное решение относительно уподобления внутри определенной группы вещей (соответственно мы с этого момента будем звать их людьми, деревьями, креслами или как-то еще). Однако на этом уровне предварительного решения у вещей нет ничего общего друг с другом; это совершенно разные сущие, а потому в этот едва ли не доязыковой момент «сравнивать» две разных «кроны в цвету» — такой же возмутительный языковой акт, как описание «моей любви» как «красной, красной розы». Это определение возникновения абстракции как метафорической операции является, конечно, чем-то намного большим комментария к определенному пассажу из Руссо — это еще