Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

друг с другом и даже иногда обмениваем их, словно бы они в каком-то смысле были одними и теми же. Следовательно, тайна заключается в самой попытке вообразить, что фунт соли мог бы иметь нечто общее с тремя молотками и что есть определенный смысл утверждать, что они в каком-то плане «одно и то же». Маркс заостряет проблему, выделяя два предмета, которые в принципе более близки друг к другу, а именно «двадцать аршин холста» и «один сюртук», предположительно тот самый сюртук, который был сделан из указанного холста. Этот выбор, конечно, нужен, чтобы заложить несколько иную проблему производства новой стоимости, которая далее в «Капитале» выступает центральным вопросом.

Мы, очевидно, снова попали в царство метафоры, поскольку, конечно, именно так мы должны назвать такого рода отождествление двух предметов друг с другом, если отождествление немыслимо или остается тайной либо если оно не может оправдываться понятийной причиной. Мне кажется, что и у Маркса полагание эквивалентности остается в этом смысле немыслимым, пусть даже оно может получить объяснение (отсюда трудовая теория стоимости) в структурном и историческом отношениях, которые отличаются и явно превосходят скорее уж мифические «объяснения» в категориях исключительно страха или слабости, как у Руссо или Адорно. Следовательно, в определенном смысле Марксов анализ эквивалентности полностью совместим с риторической концепцией де Мана: рассмотрение этого первичного метафорического насилия, которым постановляется, что два товара суть «одно и то же», в категориях языковой функции собственно тропа — это, несомненно, ценное обогащение схемы Маркса. Но Маркс, в свою очередь, неожиданно добавляет кое-что к языковой концепции своим «объяснением», своим рассказом о процессе возникновения стоимости (и то, какое положение это «кое-что» могло бы занимать в схеме де Мана, можно определить лишь сравнением «повествования» Маркса с «историей» «рождения аллегории из первичной метафоры» у де Мана, которую мы здесь пока еще не обрисовали).

Существует, однако, одно отношение, в котором инсценировка «тайны» у Маркса и природа вовлеченных в нее предметов значительно расширяет и видоизменяет отправной пункт Руссо, который был завязан на две относительно простые ситуации: «тождества» предметов и восприятия другого человека как в каком-то отношении «того же самого», что и я сам (восприятия в контексте жалости или симпатии). Собственно, у весьма интересного обсуждения второй из этих областей метафорического акта у де Мана (Другого, гиганта, «человека») есть недостаток — в нем не уделяется внимания первой области, по крайней мере наши отношения с предметами в ней скорее смешиваются с нашими отношениями с другими людьми. Однако у Маркса уже не стоит вопрос о том, как одно дерево может сопоставляться с другим, совершенно отличным, чтобы могли каким-то образом возникнуть «имя» и «понятие» дерева; скорее, у него рассматривается вопрос о том, как совершенно разные предметы (соль, молотки, холст, сюртук) могли каким-то образом рассматриваться в качестве эквивалентных. Наиболее увлекательная эпистемологическая марксистская работа следует поэтому Марксову методологическому уроку, антикартезианскому и диалектическому; а именно тому, что мы не строим сложные идеи из простых, скорее наоборот — именно созерцание сложной формы дает нам ключ к постижению более простой. От закона стоимости или тайны эквивалентности совершенно разных вещей мы можем затем вернуться к более простой проблеме универсалий и частного, рассмотрев ее с новых позиций; или, если угодно, сама абстракция и понятийное мышление («языковая концептуализация» у де Мана) должны сперва полагаться в более обширном поле действия закона стоимости, прежде чем можно будет понять его более специальные философские или языковые эффекты. Наконец, если быть еще более «вульгарным» (то есть более онтологичным), философская и языковая абстракция сама является эффектом и побочным продуктом обмена.

В Марксовом описании того, как из двух терминов эквивалентности один начинает служить выражением, другого (холст выражает стоимость в сюртуке; сюртук служит материалом, в котором эта стоимость выражена [Капитал 52]), мы можем увидеть более богатое диалектическое предвосхищение концепции метафоры как содержания и оболочки. В то же время сама необратимость уравнения, в котором два предмета утверждаются как «то же самое» по стоимости, вводит «темпоральный» процесс в структуру, что в определенном отношении совместимо с описанным у де Мана порождением «нарратива» из метафоры и последующих «аллегорических» форм, которые проистекают из этой структурной тенденции. Однако слово «темпоральный» не должно пониматься в том смысле, будто здесь задействовано «реальное» экзистенциальное время жизни или же историческое время. Как я уже указывал, можно прочесть описание у Маркса четырех форм стоимости в генеалогическом, повествовательном, «континуальном» или историческом ключе: первые эквивалентности формируются на пересечении между двумя автономными системами или самодостаточными общественными формациями: соль не имеет «меновой стоимости» в нашем племени, но, поскольку у нас нет металла, а соседи, судя по всему, интересуются солью и хотят обменять металлические предметы на нее, возникает «случайная» форма эквивалентности. Когда этот способ сравнения различных предметов и полагания их эквивалентностей погружается внутрь автаркичной общественной формации, возникает движение нового типа, в котором множество разных временных эквивалентностей возникают раз за разом между самыми разными предметами: «метафорические» моменты судорожно проявляются в точечных обменах, а потом исчезают, чтобы возникнуть в более далеких точках социальной сети. Это и есть «полная, или развернутая форма стоимости», своего рода бесконечная и вечно временная цепь эквивалентности, которая пронизывает предметный мир общественной формации и в которой предметы беспрестанно меняются местами на двух полюсах уравнения стоимости (которое, как мы уже сказали, не является обратимым). Люди постоянно совершают обмены, но этот процесс лишен всякой стабильности: «относительное выражение стоимости товара является здесь незавершенным, так как ряд выражений его стоимости никогда не заканчивается. Цепь, звенья которой состоят из уравнений стоимости, всегда может быть продолжена путем включения каждого вновь появляющегося товарного вида, доставляющего материал для нового выражения стоимости» (Капитал 74). Это, конечно, тоже можно описать с другой точки зрения, которая делает акцент на преходящем характере подобных моментов и беспрестанном упразднении стоимости вместе с ними: сам «закон» стоимости, еще не институализированный и не закрепленный в медиуме, во всех пунктах полностью расходуется, улетучиваясь при каждой трансакции. Такое описание соответствует тому, что Бодрийяр называет символическим обменом (как утопическому моменту его собственного взгляда на историю, название которого — «символический обмен» — было после Мосса подвергнуто существенной модификации; система кула, описанная Малиновским, порой считается формализованной проекцией этого момента, однако с таким же успехом ее можно рассматривать в качестве его овеществления и превращения во что-то другое; также должно быть очевидным отношение интерпретации Бодрийяра к антропологическому превознесению эксцесса, разрушения и потлача у Батая).

Поскольку эта бесконечная, не-скончаемая цепь обменов оказывается невыносимой, возникает «общая форма стоимости», дабы скрепить