Милосердие солнца - Юлия Июльская

что, насильно ему в клюв воду залила? — спросил Хотэку, войдя слишком рано: успел застать конец этого насилия над мелкой птичкой.

— А что оставалось? Ну пусть умирает от жажды, если хочешь.

— Нельзя поить птиц после травмы.

Он осмотрел своего собрата, убедился, что тот цел и невредим, и пожал плечами:

— Но вроде в порядке.

— А я нет, — вдруг призналась Норико. Даже не сразу поняла, что сказала это вслух.

Но Хотэку не удивился, только усмехнулся:

— Долго ты. — Подошёл и осторожно коснулся щеки, как делал это, когда она была кошкой.

— Ты разве не злишься?..

— За то, что ты злилась?

— За то, что я молчала. И тогда, и потом… Я хотела сказать, но знаешь, как бывает… Слова не лезут — и всё тут.

Он заглянул в её глаза. Этот цепкий чёрный взгляд… Будто в самую душу смотрит, всё видит.

— Я ведь сказал тебе: пока ты сотню раз меня не прогонишь, я буду рядом.

И он поцеловал её. И в этом поцелуе было столько любви, сколько Норико никогда не смогла бы себе дать. Но ему она хотела дать не меньше.

* * *

— Отец, меня приняли! Меня взяли! Сам сёгун! Отец! — Нобу захлёбывался словами, пока бежал к отцу, который сегодня стоял у Жемчужных ворот.

— Нобу? Ты что здесь… Погоди, в отряд Хотэку-сама?

— Да! — закричал он. — Я буду служить у сёгуна! Можешь поверить? Я пока нет. Подожди, отдышусь. Фу-у-ух. Нет, ну как, я думал, меня ни за что не возьмут. Но я смог! Я выиграл поединок! Это я самый молодой самурай в его отряде, получается? Хотя сёгун был, кажется, ещё младше, когда поступил на службу к тому, чьё имя я не хочу называть. — Он скривился.

Отец что-то ему отвечал, но Нобу почти не слышал похвалы. В своей голове он уже скакал на лошади среди лучших самураев империи по какому-нибудь важному делу. А потом скакал обратно, въезжал в город, и придворные дамы падали у его ног. Или даже у лошадиных ног — он и спешиться не успеет.

— Спасибо, спасибо! — ответил он разом на всё, что говорил отец. — Я побегу, надо Тономори рассказать!

И он быстрее лошади поскакал через весь дворец к Кокоро. Тономори наверняка там рисовал. В последнее время он ничем другим и не занимается, всё расписывает разные вещи всему дворцу — от маленьких гэта до огромных пятистворчатых ширм. И хватает же терпения! Хотя ноппэрапону-то всегда этого было не занимать.

* * *

— Я дома! — крикнул Ёширо, проходя сразу на кухню, откуда раздавался пряный аромат жареных корней лотоса. — Пахнет восхитительно. — Он подошёл к Чо сзади и обнял её, целуя в шею.

— Я знаю, — её голос улыбался. — Заваришь чай?

— Конечно.

— Помнишь те голубые цветы? Я их высушила, измельчила, и они получаются просто невероятными на вкус. Особенно если добавить ореховую воду.

— Даже представить не мог, что однажды в этом доме появится кто-то, кто будет ещё больше любить смешивать всё подряд. — Ёширо полез в ящик за указанным порошком. — О, и пока я не увлёкся настолько, чтобы забыть: мы завтра отплываем в Шинджу.

— Завтра?!

— Ага. — Он насыпал немного порошка по пиалам и взял бамбуковый венчик.

— Ёширо!

Он поднял взгляд. Чо смотрела на него. Очень недовольно смотрела.

— Что-то не так? Ты не хочешь плыть? Можешь остаться. Я не думаю, что задержусь там. Осё поплывёт, нужно будет помочь освоиться — и могу возвращаться.

Она вдохнула. Выдохнула. Глубоко и медленно, как он учил. А это значило только одно: Чо очень сильно злилась.

— Я ведь просила предупреждать заранее, Ёширо…

— Так я и предупредил?

— Не за день, Ёширо.

— Но ты не уточняла…

В прошлый раз он забежал домой со словами: «Нам пора, ооми отплывает через две стражи!» — и Чо его едва не убила. Они потратили не менее двух коку на драку. Откуда ж ему знать, что за день её тоже не устроит.

— У меня ведь тоже могут быть планы!

— Так тебе не обязательно плыть со мной.

На это у Чо ответа не нашлось, и Ёширо продолжил заниматься напитком. Пока в голову что-то не прилетело и не упало прямо под ноги.

Яблоко.

— Хочешь, чтобы я добавил его в напиток? — Спокойно спросил он, стараясь помнить, чему так долго учился в Дзюби-дзи.

— Хочу, чтобы ты собрал мои вещи сам. И яблок захвати в дорогу.

Он пожал плечами, поднял фрукт и положил его на стол. Яблоки так яблоки.

— И с лотосом закончи. Я сбегаю на рынок, возьму подарки Хотэку и Норико.

— Сбегаешь? — Ёширо покосился на деревянную культю вместо ноги, но, заметив свирепый взгляд, примирительно согласился: — Как скажешь. — Он принялся разминать орехи, смешивая их с водой, чтобы она напиталась маслами и вкусом. — Только поцелуй перед уходом.

Чо подошла, посмотрела на него недовольно, но всё-таки поцеловала. Досталось всё приятное только щеке, но Ёширо всё равно улыбнулся. Жизнь была полна и прекрасна.

Нет желаний — нет сожалений. А в сердце только любовь к тому, что уже имел.

* * *

Месяцы, годы, десятилетия, эпохи — времена сменяли друг друга, как Аматэрасу Цукиёми: неизменно и неумолимо.

Сначала она присматривала за ними. За каждым из них. Не сама, но через своего посланника оками. В империи снова царил сёгунат, но сейчас сёгун справлялся. Ёкаи получали больше прав, люди учились жить с ними рядом и в равенстве.

Всё шло хорошо, и она перестала быть так внимательна. Люди способны справляться сами, им не нужно мешать.

Так проходило всё больше времени. И годы уже сливались в миг: правители менялись, вновь вспыхивали мятежи, разгорались войны — и гасли так же быстро. Люди и ёкаи учились жить, извлекать уроки, принимать последствия. Всё это было естественно и нерушимо. Шинджу жила — и она жила вместе с ней. Была ей. Ками своей империи, нашедшая укрытие на самой её окраине, на восточном берегу острова. Когда-то это место звали Малым дворцом и семья императора приезжала сюда отдыхать.

Теперь это место — святыня, куда никто не смеет входить. Это правило она позаимствовала у Инари. Утомительно жить вечность и всегда быть готовой принимать гостей. Особенно когда желающих повидаться так много, что и мгновения для себя не останется.

И в этой святыне — том самом Малом дворце, который она в какой-то из жизней так сильно любила, — Киоко-но-ками проводила всю свою вечность. И где ступала она — там рождалась жизнь, где проплывала она — там росли кораллы, рыбы находили свои дома, рифы богатели.

Лишь одной душе смертного довелось побывать в обители