Василий Тёркин - Петр Боборыкин

Ее глаза остановились на нем пытливо и страстно. Ему стало неловко. Он не глядел на нее.

- Тут свобода ни к чему, - выговорил он немного помягче.

- Пойдем отсюда. Здесь мы на юру! Оттуда видно... И ты будешь стесняться...

- С какой стати?

- Прошу тебя.

Она так произнесла эти два слова, что он не мог не встать. Встала и Серафима и взяла его сама под руку.

- Туда... туда!.. Книзу! Ведь они, там, могут меня считать за покупательницу. Явилась я к тебе... а ты скупаешь леса... Вон там внизу лужайка под дубками... Как здесь хорошо!

Серафима придержала его за руку и остановилась.

- Ах, Вася! - Она вздохнула полной грудью. Как жизнь-то играет нами!.. Вот я попала в Васильсурск, на лесную ярмарку.

- Я знаю с кем...

Он не подавил в себе желания кольнуть ее, напомнить ей, с кем она туда явилась, какими поклонниками она теперь не пренебрегает. Ему припомнилось то, что рассказывал Низовьев о каком-то петербургском лесопромышленнике - сектанте.

- Тебе небось Низовьев говорил про Шуева?

- Какого Шуева?

- Ну, того... из "белых голубей".

Она не докончила и рассмеялась.

- Правда это? - спросил он, и его губы сложились в усмешку жалости к ней.

Она схватила это глазами и отняла руку.

- Ты думаешь, я его вожу?..

- С такими трудно иначе, - шутливо выговорил он.

- Ну, все равно, думаешь, я обираю его? Могла бы!.. Так как он... страсти-ужасти!.. Ты не знаешь!.. До исступления влюблен... Да... И он душу свою заложит, не только что отдаст все, что я потребую... Дядя у него - в семи миллионах и полная доверенность от него... Слышишь: семь миллионов! И он - единственный наследник...

- Хорошо, хорошо!

Ему стало уже досадно на себя, зачем он намекнул на этого сектанта.

- Я запретила ему за мной следом ездить. Провались они все! - вскричала она и, обернувшись к нему, опять взяла его под руку. - Вон туда сядем... Пожалуйста!.. Там так славно!

Он не противился. Серафима опустилась прямо на траву в тень, между двумя деревьями.

- Садись сюда же... Ну вот, спасибо. Ты не желаешь, чтобы я тебя, по-старому, Васей звала и "ты" тебе говорила?.. А?

- Мне, пожалуй...

- Ну, хоть и на том спасибо.

Над ними сбоку наклонились ветви большой черемухи, и к ногам их спадали белые мелкие лепестки.

Серафима подняла голову и громко потянула в себя воздух.

- Господи! - перебила она себя. - Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет как! Река наша - все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того... Тоже на берегу... и на этом самом... А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон был, пестрый такой, тяжелый, - знаешь, когда домовой давит, - и вот я проснулась... в очарованном саду... И ты тут рядом со мной! Господи!..

Волнение перехватило ее речь. Она отвернула голову и взялась руками за лицо. Теркин сидел немного повыше ее, прислонившись спиной к одному из молодых дубов. И его против воли уносило в прошлое. Как тогда задрожали его колени, когда он, у памятника, в садике, завидел ее издали. Он себя испытывал, почти боялся, что вот не явится этого признака, по которому он распознавал страсть... И признак явился. В чувстве этой роскошной и пылкой женщины он находил потом больше глубины и честности, чем в себе. Ничего мудреного нет, что она осталась верна его памяти, даже если и начала кружить головы мужчинам... Кто его так любил?..

Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.

Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.

На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: "Ты хотела добиться своего... Ну, а теперь прощай!"

Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.

- Во мне, - заговорил он, не поднимая на нее глаз, - нет никакого против... тебя, - слово не сразу сошло с губ его, - сердца... Все перегорело... Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре...

- За что? - почти изумленно перебила Серафима.

- Я тебя на грех подтолкнул... Никто другой.

- Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже... Или...

Она хотела сказать: "или Калерия тебя так переделала?"

- Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово "грех" попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена... и даже не думал ни о чем другом. И это было низко... Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я - никто другой - и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя.

За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений... И ему стало очень легко, почти радостно.

- Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз... Встретил я тебя нехорошо... Не то испугался, не то разозлился... А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь - никаких...

- Никаких? - захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.

- Никаких!..

XXVIII

- Вася!.. Прости!..

С этим воплем Серафима припала головой к нему. Рыдания колыхали ее.

- Что ты! Что ты!..

Теркин не находил слов. Руками он старался поднять ее за плечи. Она не давалась и судорожно прижимала голову к его коленам.

- Прости! Окаянную!.. Жить не могу... не могу... без тебя! - прерывистым звуком, с большим усилием выговаривали ее губы, не попадая одна на другую.

Все ее тело вздрагивало.

Так прошли минуты... Ему удалось поднять ее за плечи и усадить рядом.

Внезапный взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года... Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.

С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.

- Полно, полно! - шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.

За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки.

- Ты добрый, чудный... Я не оправдываюсь... Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело... вся жизнь... разъезды... знакомства... ухаживания... мужчины всякие, молодые, старые... Стая псов каких-то... Ужины... шампанское... франтовство... тряпки эти... - Она схватила свою шляпку и швырнула ее. - Не глядела бы!.. И таким же порывистым движением она прижалась к нему и положила голову на его плечо. - Вася! Жизнь моя!.. Не оттолкни!.. Возьми... Ничего мне не нужно... Никаких прав... Ежели бы ты сам предложил мне законный брак - я не соглашусь... Да и как я посмею! Тебя... тебя... слышать, сидеть рядом... знать, что вот ты тут... что никто не отнимет... никто, кроме... тебя самого или смерти... Да я умру раньше... Я это знаю. Мне хоть бы годков пять... Много... Хоть два года! Хоть год!

В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.

Он чуть не остановил ее возгласом: "Не нужно!.. Не говори так!"

Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали... Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.

Но больше ничего не было в сердце - он это сознал бесповоротно.

- Сима, - заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, - ты меня тронула, как никогда... В любовь твою верю...

- Веришь! - вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.

- Верю, - повторил Теркин и отвел от нее взгляд. - Но я прошу, умоляю тебя... Не насилуй моей души... Назад не вернешь чувства...

Докончить у него не хватило жестокости.

- Да-а, - протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. - Я знала, Вася... могла предвидеть... Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один... свободен... Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод... Ты молодой...