Ветер плодородия. Владивосток - Николай Павлович Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но что за толки идут о том, что севернее этих бухт в заливе Ольга живут наши староверы? Невельской их поселил или они сами населились? Как и откуда они попали туда и как это сходится с донесениями Венюкова, что в тех местах местные жители маньчжуры преградили ему путь и не позволили передвигаться дальше. Что же там за интернациональное сообщество из гольдов, орочен, кержаков и китайцев? На правах совместного с нами владения краем и впредь до разграничения никаких претензий к китайцам мы не предъявляем, да и потом пусть живут и охотятся.
Будет тут у нас свой Гонконг? Нахлынут иностранцы… Построят порт, станут добывать золото, которого еще много. Ломка угля будет. Смешно спорить о политике в Малой Азии, о захвате нами Константинополя, который нам не нужен, о рыбе, лесе, золоте, угле, о складах, доках. Что греха таить, как Герцен пишет, все на свете создано захватом. И Китай сейчас в беде, может быть захвачен. Злейший захватчик хотел и сюда залезть. И сам Китай бывал, да европейцы постарались опередить. Вор у вора дубинку украл.
Как тут нам действовать, помнить ли про опись иностранцев? Опубликовать в Морском сборнике, что же умалчивать!
Алексей Николаевич рассказывает ему про народ Кя, живший здесь. Это часть народа Удэ… Маньчжуры, китайцы еще ужасней.
Мир — карта плоская, а я хочу видеть все воочию, размышлял Муравьев. Так ли это все прекрасно, как по рассказам? Ведь я хочу здесь, в этой бухте основать Владивосток. Вот он. И бухта, и пролив, и остров. Это будет Великий Владивосток, но я не объявляю об этом. Еще не могу сказать, не видя. Сказать надо тогда, когда дело будет сделано. Это произведет впечатление и запомнится. Нет, на этот раз нужны не эффекты. Ведь это самое главное дело всей моей жизни. А делая дело — молчать!
Алексей Николаевич прошел по юту. Рыжие кудри Энн еще раз проступили на синем горизонте, зарозовели, стали совсем тонкими и растаяли. Все темнело, оттуда по ветру дошел знакомый запах опиума. Что это? Зачем? Это чувство похоже на опьянение. Это моя молодость закончилась для меня теперь? Слышится юность мне, но только теперь я осознал, на какой риск я шел тогда, боже, и как я посмел! Но что за предчувствие, что за буря в душе при слабом запахе опиума? Откуда он? Неужели это знамение, что я опять увижу тот мир, опять услышу запах опиума? Никогда не думал, что запах яда может так пробуждать.
Откуда бы? Или мерещится? Нет, это два механика американца балуются опиумом скуки ради. Механики присланы на этом же пароходе фирмой, строившей его в Америке, копят деньги, не пьют.
А казалось, что Алексей уже позабыл Китай и южные моря. Энн уехала из Гонконга — и не пряник быть там… Но ведь он когда-то на подходе к Европе и Энн хотел забыть…
И вдруг этот запах опиума… Он уже забыл его. Но что было там, где этот запах едко слышался? Ведь он решил, что в Китай не поедет.
Но ведь также плача он клялся, что забудет Энн. Оказалось, что забыть невозможно. Европа не рассеяла памяти о ней. В памяти мелькнули картины, виды китайского труда на суше и на море цвета рыбной чешуи, соломы, льна, толпящиеся возы и лодки с мешками, и открытые мешки зерен, муки, и толпы людей, и запах соевого масла, поля с кочанами — и опять запах бобового масла.
Народ то пылкий, то сдержанный… А запах опиума довольно ароматный, очень привлекательный, даже без затяжки из трубки вызывает волшебное волнение и обостряет чувства. Это может быть даже не сила яда, а сила впечатлительности здоровой натуры молодого человека, проведшего детство на чистой луговой равнине с лесами и перелесками. Как чутка эта натура, как отзывчивость ее близка снобам, как многим кажется…
Быстро и бесшумно идет лодка на одном весле на корме. Гребец поворачивает его, как пароходный винт, бесшумная у него работка. Это юли-юли[50]. Знакомая лодка.
Лодка подошла. В ней на носу и на корме два китайца в шляпах. А на банке, как моряки называют скамейки в шлюпках, сидят две девицы подростка, спиной к закату: их лица в тени, смуглы и сильно раскрашены, и побелены. Такими только пугать детей.
Лодка остановилась у борта. Сейчас один из гребцов вынет трубу, как бывало в Гонконге, когда они подходят к западным дьявольским кораблям, и, ласково и заискивающе смеясь, спросит:
— Капитана… Мадама е?
Китайцы улыбались, смотрели на Алексея, но молчали. И девочки в молчании. Вынуть револьвер и перестрелять этих торговцев. Но они еще постояли. Улыбки их погасли. Лица гребцов исчезли в наклоне под полями шляп; они, видно, обозлились, и лодка ушла тихо и по-воровски…
Глава 9
БУХТА ЭКСПЕДИЦИИ
Проглянуло солнце и засверкало на рифах по архипелагу Евгении; как будто комета зажглась в море слева по борту идущего парохода. Из французов у Муравьева оставалась лишь «императрица Евгения». Шлейф императрицы из скалистых островов и рифов Приморья тянулся среди бушующих волн от громадины острова Танги Сиха. Николай Николаевич оставил комплимент царственной француженке из преклонения перед ее отечеством и своей женой, хотя графы де Ришемон терпеть не могут Бонапартов.
К югу от Танги Сиха плавание опасно, даже китобои не ходят туда на своих гарпунных лодках.
А британский адмирал Майкл Сеймур, когда делал тут описи, конечно, тоже был воодушевлен и видел здесь будущее, поэтому весь залив Виктории с его сокровищами назвал именем своей королевы.
Дождь утих, шквал ушел, но вдали на юге все затянуто тучами. Видно, льет там. Прошел тайфун, перемену погоды ждали в эти дни.
Море идет в легком цвете зелени и пены, тяжелыми, но не бурными волнами, и, хотя это лишь залив, но чувствуется голос океана. А ветер туманного и дождливого дня
