Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

И вдруг — стук в окно.

Стасис не вздрогнул, не испугался — неожиданное дребезжание стекла было таким осторожным, словно это парень стучал девке, боясь разбудить домашних. Даже подумал, что померещилось в полусне, но немного погодя снова — бар-бар-бар — кончиками пальцев по стеклу. И вдруг он опомнился: ведь сам назначил на пасху! Целый день думал об этом, целый день ждал, а теперь вот забыл. Словно кот, выскользнул из постели, в исподнем прошел по холодному полу в сени, даже хотел, не спрашивая, открыть и наружную дверь, но Агне с вечера замотала ее проволокой, и он долго копался в потемках, пока наконец распахнул дверь. У двери стоял Клевер! Как и в последний раз, так и теперь он стволом автомата почти упирался в живот Стасиса.

— Со святой пасхой, — сказал он.

— Тебя тоже.

— Чужих в доме нет?

— Только жена.

— Вот и хорошо… Я страшно соскучился по своей бабе. Почти каждую ночь во сне вижу, понимаешь? И все так, что просыпаюсь мокрый, будто после бани. Но разве тебе понять?

— Случилось что? — спросил Стасис.

— Еще нет, но скоро такое случится, что у всех чертей со смеху животы лопнут. Тебе приказано в среду явиться туда, где в прошлый раз был, — к большой сосне. Шиповник велел сказать, чтоб явился как штык. Тут не до шуток.

— В среду?

— Да.

— С утра?

— Шутишь? В сумерки явись. И смотри, чтоб даже лиса не тявкнула. Понял?

— Понял.

— А теперь топай в постель, чего доброго, баба, тебя не дождавшись, на двор выйдет. И ей ни гугу… Понял?

Стасис кивнул, закрыл дверь и снова, будто кот, подстерегающий мышь, подкрался к кровати. Осторожно залез под перину, но тут же услышал голос Агне:

— Где был?

— А куда люди по ночам ходят? Налакался этого пойла, вот оно и гоняет.

— Не только гоняет, но и заговаривает с тобой.

— Что? — насторожился Стасис.

— Тебе лучше знать, о чем на дворе бормотал, как тот Вилюс…

— Ну знаешь, это уж слишком. — Стасис притворился рассерженным, хотя самого всегда разбирал смех, когда придурковатый холостяк Вилюс, ходящий по селам с сумой, присев где-нибудь в уголке, принимался чесаться и бормотать, что надо бы жениться, только девок теперь нет — одни распутницы.

— Хорошо, что третий кувшин не вылакал, а то и запел бы, — сказала Агне и повернулась спиной.

Стасис молчал. Знал, что правду все равно не скажет, а глубже увязать во лжи не хотел. И без того было омерзительно, словно он искупался в выгребной яме. Пусть думает себе что хочет. Наступит день, когда он сможет раскрыть все карты. Тогда и она согласится, что нельзя было иначе. А теперь его занимало другое: откуда Клевер узнал, что они переехали в свою избу, откуда знает, в какое окно стучаться? Ведь только два дня как переехали. Неужели к Винцасу заходил? Непохоже. Только недоумки были бы так неосмотрительны. Тем более что и с Шиповником договорились — чем меньше посвященных, тем лучше. Завтра надо будет осторожно спросить Винцаса. А еще лучше — Марию. У этой рот, словно скворечник, постоянно разинут. А если не были у них? Если они ничего не знают? Значит, у Шиповника в деревне есть свои глаза и уши, которые все видят, все слышат. Думая так, Стасис старался вспомнить, кто в эти дни переступал порог их дома; но ведь шли все, кому не лень, каждому было интересно взглянуть, как устроились новоселы, вот и знай теперь — кто распустил язык…

А утром, едва он пришел в лесничество, прибежал кузнец Кунигенас с новостью: в деревушке появился Чернорожий со своим отрядом и нагрянул к Билиндене, хутор которой возвышается на холме у крутого обрыва Версме. Сначала Стасис подумал, что Чибирас неспроста заявился: может, кто видел Клевера, сообщил, и теперь ребята Чибираса торопятся по горячим следам. Но эти предположения тут же развеял рассказ старика Кунигенаса. Откуда ни смотри — хутор Билиндасов как на ладони. Вообще-то мужики, может, и не удивились бы приходу отряда Чибираса — народные защитники нередко заглядывают в деревушку. Но ведь сегодня с ними приехал какой-то толстяк. Без автомата, без винтовки, только с желтым портфелем. Этот-то зажатый под мышкой портфель и не давал мужикам покоя. Что бы это значило? Портфель — знак власти. Простые людишки, по словам Кунигенаса, с портфелями не разъезжают. А чего представителям власти искать в избе Билиндене? Вот это и заботило собравшихся у лесничества мужчин. И так судили, и этак, пока тот же Кунигенас, потягивая вечно потухающую трубку, не решил:

— Накликала баба беду. Сама накликала на свою дурную голову.

И рассказал.

Билиндене перед пасхой, как и в другие базарные дни, продавала со своей повозки муку. Кому три килограмма, кому пять, а кому и целый пуд отвешивала. И никто этому не удивлялся, потому что женщина этим промышляла не первый год. Но надо было послушать, что она в тот день болтала! Всю свою жизнь, будто на исповеди, будто перед самим боженькой выложила. И о том, как ребята Чернорожего во время одной перестрелки уложили ее мужа, который связался с лесными, как она осталась одна с четырьмя ребятишками, как ко всем бедам добавилась еще одна — ни с того ни с сего околела корова; как дома не осталось ни капли молока, ни крошки хлеба, как со страхом смотрела она на последний мешок картошки… Выкладывает баба все, как на самом деле было, а покупатели, уже широким кругом обступившие ее повозку, стоят, не расходятся, всем интересно. Она же, словно ксендз с амвона, все выкладывает да выкладывает, хоть мешок ей на голову надевай, лишь бы замолчала, потому что и других замешивает, не только о себе выбалтывает. И как Ангелочек одолжил для почину денег, за которые она на мельнице получала подешевле муку; как потом начала мукой спекулировать, как с каждым разом все больше муки закупала; как отдала Ангелочку долг и уже могла своими оборачиваться! — словом, будто беленой объевшись, все выболтала. Но самое смешное, что потом сама себя начала поносить… за жадность. Мол, человек — такое алчное божье создание, что жаднее его нет. Это о себе! Говорит, всех детей с головы до ног одела, будто барчуков каких, и ели полным ртом, и две тысячи червонцев накопила, а все мало, все не хватает. Думала, мол, наберу еще тысячу и брошу эту проклятую спекуляцию, но когда набралась желанная тысяча — захотела другую, а потом еще и еще… Вот и скажите, люди, есть ли существо омерзительнее человека?.. Одни, обступившие повозку, смеются, ругаются, плюются, другие предлагают ей задаром раздавать — может, бог простит, что за эту же муку с бедняков по три шкуры сдирала. А она бьет себя в грудь, божится: «Не могу! И умом понимаю все, и совесть совсем замучила, а не могу иначе! Проклятая жадность словно на веревке меня ведет…»

— Накликала баба на себя беду, — снова сказал Кунигенас. — Как только увидел я того толстяка с портфелем, сразу подумал: конец тебе, Билиндене… Свою бабу послал посмотреть. Чего доброго, и ее там прижали… Мужики, вы засвидетельствуйте, если чего, что моя ни при чем, спекуляцией в жизни не занималась…

Тем временем открылась дверь избы Билиндене, и группа мужчин вывалилась во двор, а за ними и старая Кунигенене. Мужчины не сели в повозку, а пешком направились прямо к хутору Ангелочка.

— Теперь этого начнут трясти, на самом ли деле одалживал деньги, — вздохнул старый Кунигенас.

А его женушка, подоткнув длинный подол юбки, напрямик неслась к лесничеству, и так резво неслась, что со стороны никто не сказал бы, что эта женщина уже давненько разменяла седьмой десяток. Запыхавшись и раскрасневшись, она влетела в лесничество и испугалась, увидев такую толпу мужиков, глазеющих на нее. Махнула своему, чтоб подошел, и что-то шепнула на ухо. Старый Кунигенас даже отпрянул, словно его укусили за ухо.

— Что случилось? — спросил Винцас.

Кунигенасы переглянулись, потом старик велел своей:

— Рассказывай!

— Заем собирают… Билиндене, чтоб ее черти, всей деревне такую свинью подложила, даже слов нет…

— Что же она?..

— Этот толстяк, что с портфелем, будто ксендз на колядках, уселся за стол, достал свои бумаги и завздыхал: тяжело, мол, после войны властям на ноги встать, фабрики, города, мол, заново надо отстраивать, вот им и приходится у людей колядовать…

— Ну и что?

— Помолчи, — одернула своего старика Кунигенене. — Посетовал, повздыхал и так красиво просит: не могли бы вы помочь сотенкой-другой?

— Новыми?

— А ты думал? Червонцы теперь что керенки — стены да сундуки можешь оклеивать…

— А Билиндене что?

— Эта баламутка только — шлеп! — на стол целую тысячу и говорит: как мне власть, так и я власти. Она мне не жалеет, и мне для нее не жалко. Ну, у толстяка даже глаза на лоб полезли, что такую дурищу нашел. Деньги в портфель, а перед ней на столе бумаги цветные рассыпал и говорит: ребята, если уж вдова нас так принимает да сочувствует нам, то мы ее всем, как святой образ, будем показывать. Чтоб ее черти, говорю…