Топографический кретин - Ян Ледер

ауре, поэтому я теперь его талисман и он без меня в казино больше ни ногой. Прикинув, каким количеством бессонных ночей мне это грозит, я попытался убедить его в том, что удачу ему принесла как раз блондинка, на что Артур резонно заявил:

— Э, ара-джан, ты что! Талисман — это ж еврейская фамилия, а она хохол!

Но играть я все равно не играл и не играю. Разве что в телефонный пасьянс — этот хоть без штанов не оставит. И вот одерживаешь такую редкую и почти заслуженную победу, и лицо освещается высокомерной ухмылкой, а экран — торжествующим восклицанием: "You win", и до твоей остановки еще десять минут, но новой игры не начинаешь, чтобы сохранить эту надпись: а вдруг кто спросит между делом, случаются ли у тебя удачи на карточном поприще.

Но твои успехи опять никого не интересуют, и, взглянув в последний раз на незатейливый сертификат победы, и, подивившись в очередной раз собственному тщеславию, ты сдаешь заново, чтобы через пару минут прочесть неизбежное: "Game over".

Игра окончена.

Вход в образ

Угол атаки

Сразу по возвращении со службы Яков взглянул в лицо действительности. И — отшатнулся.

За три года перестройки действительность стала похожа на Скруджа Макдака: её глаза горели зелёным огнём. Всё, чему учили на уроках обществоведения в школе и на лекциях по научному коммунизму в университете, все эти афоризмы про не в деньгах счастье, поэтические рассуждения о жалкой сущности жёлтого дьявола, романтические противопоставления высоких чувств презренному металлу — всё это сгорало в изумрудном огне, плавилось в нём без остатка.

Берёзой можешь ты не быть, но зелень распушить обязан, сказала перестроечная действительность Якову, и он, тяжким вздохом помянув утопичную бескорыстность иудо-христианского идеализма в целом и марксизма-ленинизма в частности, погнался за длинным рублём. Устроился на лето в дорожно-строительное управление асфальтировщиком.

Радовали три вещи. Во-первых, зарплата. Доценту Баркашину с кафедры журналистики такую капусту пришлось бы полгода на колхозных грядках рубить. Во-вторых, занятие, хоть и не вполне стерильное, всё же не такое идиотское, как косьба травы штыковой лопатой на приказарменном газоне. Опять же общественное благо налицо. И в-третьих, не нужно тратить время на обучение избранной специальности: вечером заявление, утром — на смену. Только спецодежду получить, но и она оказалась на удивление знакомой — затёртая до паутинок на локтях, но чистая армейская гимнастёрка и солдатские же кирзачи, только с раструбами, как у мушкетёра.

Вот в это-то голенище и засыпал Яков свой первый совок свежего, как дышащая буханка в сельской пекарне, и такого же раскалённого асфальта.

— Ну, здрасьте-приехали, — сказал бригадир Григорич, когда стихли вопли новобранца. — Студент-то наш прям спёкся сразу. Перекур, мужики. Тащи снадобье.

Кто-то сбегал в вагончик, где стоял большой холодильник «ЗиЛ». Звуками, которые он издавал, агрегат сильно напоминал своего двоюродного брата о четырёх колёсах, а щедрыми, почти порнографическими изгибами — несколько более респектабельный автомобиль «победа».

— Аптечку пополнишь завтра, — сообщил Якову Григорич, принимая из рук гонца запотевшую бутылку водки и бурый гранёный стакан. — И смотри без напоминаний.

Хорошо отработанным движением, не мешкая, но и не суетясь, сорвал зубами жестяную закупорку, аккуратно сплюнул её в урну в форме качающегося психоделического пингвина из чёрного чугуна с жёлтым клювом, потом точно, ни полкапли не пролив, с горкой наполнил стакан и протянул Якову:

— Давай, студент, наедай шею.

Яков, осознав дозу, даже о травме на время забыл.

— Не, Григорич, спасибо, я…

— Ты это, слышь. Ты тару не задерживай.

— А закуска?

— Ты, студент, больной, что ли? Ты анальгин закусываешь?

Будучи руководителем с опытом и понятиями, с самолечением Григорич не спешил. Подождал, пока лекарство приняли двое других, потом передал одному из них вторую бутылку, в которой оставалась как раз половина.

— Начисли-ка, старпом, себе не наливают. Плохая примета.

Спокойно, небольшими глотками, будто доброе вино, влил в себя испепеляющую влагу, поцокал языком, отряхнул стакан, приложил ладонь к груди, вдохнул глубоко, улыбнулся блаженно:

— Как Христос босиком прошёл!

Через два месяца Яков вернулся к учёбе. Бешеные деньги, заработанные в бригаде Григорича, кончились быстро, как лето. А класть асфальт на морозе не только нетехнологично, но ещё и небезопасно, тут никакое лекарство из «ЗиЛа» не спасёт. Делать нечего, сказал он себе, пора вспомнить о специальности, по которой прохожу обучение. И сразу стал внештатным корреспондентом газеты крайкома комсомола.

Строгать заметки под названием «Преступность всё растёт» было, конечно, интеллектуальнее, чем махать лопатой под палящим солнцем, но глубокой материальной удовлетворённости это непыльное занятие не приносило, даже взяток Якову пока никто не предлагал.

— Боровика-младшего в «Огоньке» читали? — спросил на планёрке главред Саня Развязный — Во даёт парень! Записался к америкосам в солдаты, послужил мальца и изложил изнутри! Всё гениальное просто, а?

— Ну а нам кто мешает? — поправил на переносице модные «капли» в блестящей оправе ответсек Геша Ухарь.

— Что, пойдём сейчас всем скопом в Пентагон наниматься?

— Да на фига ж нам Пентагон? Мы тут, кажется, все в своей родной армейке побывали, чем хуже-то?

Планёрка зашумела: Гешина идея показалась интересной. Воскресный номер, изданный через две недели, отрывали в ларьках с руками, как Войновича, пришлось даже тираж допечатывать. Несколько страниц живых, мясистых воспоминаний под громадным заголовком: «Как мы служили в Советской Армии».

В понедельник из крайкома комсомола пришло постановление о временном отстранении Александра Развязного от должности главного редактора. А в среду пришёл и сам крайком, осчастливил молодёжку выездным заседанием.

Санин кабинет засиял. Вместе с партийными и комсомольскими деятелями на разборку прикатили генералы краснознамённого Дальневосточного военного округа и адмиралы ничуть не менее краснознамённого Тихоокеанского флота. Заявились при полном параде: погоны золотятся, лампасы алеют, медали бряцают, аксельбанты шуршат, кортики так и норовят выскочить из ножен и приступить, и взяться наконец, и порубать в лоскуты этих засланных казачков, этих грязных щелкопёров, этих сукиных сынов, льющих воду на мельницу потенциального противника, эту пятую колонну, идеологическую гниль…

Когда обстановка накалилась до предела и от лиц старшего командного состава стало можно прикуривать сигары — Якову очень хотелось на деле проверить жизненность этого тропа, но мешало медное предупреждение «Не курить!», вывешенное над редакторским креслом прямо под портретом президента Горбачёва, и ещё отсутствие сигар, — тогда над длинным столом заседаний выросла монументальная, как родина-мать, фигура Саши Молоха.

Бывший подводник к этому времени успел остепениться, перестал охотиться на обитателей общаги № 1, поступил в штат комсомольской газеты и добросовестно обретал репутацию крупного специалиста в вопросах военной истории дальневосточного края.

— Вы тут, товарищи командиры, говорите,