Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Милая, я в поезде, перезвоню, как подъеду.
— Алле? Да, скоро буду, любимый. Ждешь?
Не знаю, как они, а я — да, жду. Куда я денусь с подводной лодки этой любви. Я в ней живу, в этой лодке, а лодка живет во мне. Она еще иногда заглядывает ко мне в лодку, но уже почти никогда не заходит: видно, декомпрессии боится при подъеме на поверхность.
Говорят: внутри него шла бескомпромиссная борьба. И еще говорят: что-то в нем чего-то хотело, но другая половина принципиально с этим чем-то не соглашалась. У меня не так: я с собой не спорю, и она тоже. Не спорит и ничего не обещает, говорит только:
— Может быть.
Это я её научил. Была у меня такая теория: чтобы не обманывать, не нужно обещать. А если припрет, обязательно добавить: "постараюсь", "надеюсь, получится" или "может быть" — и тогда если по какой-то причине не сдержишь слова, останется оправдание: постарался, но увы. Не угадал ни одной буквы, но хотя бы играл. Понятно, что неудавшемуся бенефициарию твоих несостоявшихся щедрот от этого не легче, зато собственная совесть не сожрет с потрохами.
И вот сам стал жертвой этой осторожности. Она иногда еще заглядывает в мою лодку, но уже только в иллюминатор. И не говорит, заглянет ли в следующий раз. И тогда мы расходимся — ей на поверхность, мне на дно, ей в метро, мне на электричку, ей направо, мне прямо. Вчера я пошел прямо, не обернувшись, не поцеловав и не замедлив шага, когда она окликнула меня. К чему оглядываться? Кому нужны эти лузерские слезы?
Отскок. Жесть
Маня пытается добиться от меня того, что я пытаюсь добиться от нее (не Мани). Классика жанра: треугольник. Самый, черт побери, устойчивый из всех геометрических раскладов. Самая жесткая фигура, самая жестокая.
Есть минимум две вещи, в которых я совершенный профан:
1. Трансформация любви в дружбу.
2. Трансформация дружбы в любовь.
Пробовал обе — не выходит ни одна. Маня старается зря.
Что там в гугле про прозак?
Я не стану заговаривать первым — сколько можно унижаться — это бесконечно, беспочвенно и бессмысленно — я не заговорю первым — я не скажу ей ни слова — я не скажу ни слова — ни слова — я нажимаю "Отправить сообщение", я прошу прощения. Никто во мне ни с кем не спорит, эти двое действуют одновременно, параллельно, совершенно друг друга не замечая. Моя шизофрения вышла на новый уровень.
В котором часу она пришла вчера, не знаю: спал тяжелым сном, оцепенел от двух таблеток найтола — вставать наутро в шесть, а сон никак не шел. Потом ушел в контору, потом ушла она. Потом сказала, что после работы пойдет на йогу. Я решил бросить кость своей паранойе и пойти туда же. Не на йогу, конечно, какой из меня йог, а — ко входу в джим, то есть в спортзал, который она посещает, — самый, наверное, дорогой в Лондоне. А может, не самый, много я понимаю в джимах.
В этом фешенебельном дворике на Стрэнде я провел полтора часа и еще пять минут — для очистки совести. Полтора часа после окончания ее класса. Я звонил сто раз, и сто раз мелодичный голос дежурной с немножко детским шотландским акцентом без тени раздражения заверял:
— Да, сэр, группа йоги разошлась в семь, сэр.
Я перевел телефон в беззвучный режим, чтобы если она выйдет и вдруг надумает позвонить, меня не выдала громкая трель. Я выкурил полпачки сигарет — в кулак, как на фронте, чтобы не быть замеченным в темноте. Я отстоял левую пятку до судорог, потому что в этой позе было удобнее всего наблюдать за дверью джима в узкий просвет между мраморными колоннами, — потом от этого ныло и не хотело идти колено. У меня стало троиться в глазах, как всегда бывает, когда в сумерках всматриваешься в одну точку. Я продрог, как собака, потому что хоть и весна, но все равно еще холодно.
Я проторчал за этими колоннами полтора часа. И еще пять минут для очистки совести. А потом я понял, что сошел с ума, и отправился домой. Сожрал найтол и завалился в люлю. И тогда она позвонила — откликнулась на просьбу не теряться, оставленную мной на ее мобильном автоответчике часов за пять до того.
— Видишь, я не теряюсь, — сказала весело. — Я уже иду домой.
— Ага, вижу. А где была?
— Выпивала. С Келли. Но скоро буду.
— Я очень рад, — честно буркнул я и уснул.
Две свадьбы
Угол атаки
Ежемесячная дворницкая зарплата в добавок к стипендии плюс спорадические газетные гонорары, старые и новые друзья и подруги, арт и панк, и кофейни с табаком, и близость к сторожевой деятельности друга Карася, и хоть и нерегулярное, но всё же посещение лекций и семинаров — весь этот водоворот не только утянул в плотное небытие невнятные воспоминания о кудрявой Олечке и об инциденте с недопитым Гуссиным пивом, но и затянул дыру, которую проделало в сердце циничное приглашение на свадьбу некогда любимой Юли с её перехватчиком. И когда от друга детства Гоши Рыбина пришёл похожий конверт с тиснением в виде переплетённых колец, Яков вскрывал его уже без душевного надрыва.
Золотистая открытка архитектурным Гошиным почерком уведомляла, что Якову на торжестве предстоит быть не просто гостем, но целым свидетелем. «Презики», — добросовестно записал он в выданный редакционным завхозом блокнот и поставил три восклицательных знака, чтобы не забыть. Яков жил на свете не первый год, бывал уже на многих свадьбах и знал практически все связанные с ними обычаи.
Откусывание шматьёв от золотого каравая и расточительный бой питьевого хрусталя, оглушающе взрывающиеся в самый трогательный момент воздушные шары и кочующие с торжества на торжество самопальные плакаты с оскорбительными для тёщи и свекрови афоризмами, глупые стихи с завистливой слезой, заплетающиеся тосты за молодых, договорная кража невесты, быстротечная драка и скупой выкуп, выпивание полусладкого шампанского из невкусно пахнущей и уже не очень белой туфли, кромсание влажного и проседающего под собственной тяжестью торта — всё это мелочи. Главная обязанность свидетеля — провести первую брачную ночь со свидетельницей. Все знают: от этого и только от этого зависит крепость брака.
Нарушать традицию Яков не собирался. Во-первых,
