Древняя Греция. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каллимах со смехом слушал о разных чудных недоразумениях, происходивших на этой почве, о том, напр., как один обладатель книги до того перепугался, когда ее у него потребовали, что упал на колени, рыдая, предлагал взять и партию сандалий, привезенную им для продажи, только не предавать его смертной казни.
В этот момент в дверях показались другие поэты, молодой еще Аполлоний, уроженец о. Родоса, и его приятели. Это и были литературные противники Каллимаха, считавшие, что он учит идти ложным путем. Аполлоний и его друзья сухо поздоровались с Каллимахом и хмурые, как заговорщики, разместились на мягкой скамье, тянувшейся вдоль стен. Вынули из-под плащей свитки папируса и принялись шепотом что-то обсуждать, готовясь к великому спору.
Наконец, когда все уже были в сборе, запыхавшись, обтирая концом плаща вспотевший лоб, вбежал маленький, довольно полный, но подвижной, как ртуть, Феокрит. Все взоры обратились к этой знаменитости. Многие видели его впервые и, как всегда бывает, представляли себе его совсем не таким, каким он оказался.
Каллимах пошел к нему навстречу и, взяв за руку, вывел на середину залы и пригласил присутствовавших порадоваться вступлению в их среду нового товарища, уже прославленного по всем концам греческого мира, поэта. Каллимах ценил Феокрита и хлопотал при дворе Птолемея о приглашении его в Александрию. Их обступили, и Феокрит уже громко смеялся, простодушно рассказывая, что он только что закончил новую «вещицу» – идиллию, нарочно для данного собрания.
По знаку председательствовавшего Каллимаха все разместились на скамьях, и заседание началось. Его открыл сам председатель обширной речью. В ней он напомнил о несогласиях, которые проникли в дружную прежде семью александрийских писателей и знатоков языка. Он горячо говорил о том, что у всех у них, греков по рождению и образованию, одна великая задача – возрождение греческой поэзии. Свободной, старой Греции не стало, но тем дороже, ценнее все греческое для греческого сердца. Поэт должен уходить вдохновением в греческое прошлое, в мир мифов с его высокими доблестями, сильными страстями, простыми, неиспорченными нравами. Он должен вдумчиво изучать эти мифы и старинные легенды, как они нашли себе выражение в созданиях прежних великих поэтов. Каков же дальнейший путь его творчества? Пересказывать своими словами, перепевать старое – дело безнадежное; превзойти, затмить, напр., Гомера – невозможно. Не благоразумнее ли на старом материале пытаться создать нечто новое, отказаться от писания крупных героических поэм в духе «Илиады» и «Одиссеи» и сосредоточиться на небольших сценках, рассказах, оживляя мифологические темы чертами, взятыми из простой народной жизни, где еще сохранилась старинная, здоровая естественность жизни.
Пока говорил медленно, как будто сам вслушиваясь в свои фразы, Каллимах, Феокрит еле мог усидеть на месте: он вскакивал, всплескивал руками, кивал головой, выражая свое полное согласие с говорившим; видно было, что слова знаменитого поэта приводили его в восторг. Каллимах кончил и опустился на скамью. Наступило молчание. Ждали, кто заговорит из противников Каллимаха.
К столу, с толстым свитком в руке вышел черноволосый Аполлоний. Он был бледен и, видимо, сильно волновался. Срывающимся голосом произнес он первые слова, в которых заявил, что по-прежнему не может признать пути, предлагаемого Каллимахом, правильным: то, чему учит Каллимах, ведет поэзию к измельчанию и гибели. Потом Аполлоний оправился, и речь его полилась бурным, клокочущим потоком. Он уже не щадил своего противника, подвергая суровому разбору произведения Каллимаха. Он признавал в самом прославленном из них, «Кидиппе», изумительную ученость, знание старинных мифов, мастерской язык, но доказывал, что такие холодные, придуманные вещи никого растрогать не могут: они забываются, как только они прочтены. И в эту сторону, к «пустякам», Каллимах приглашает идти поэзию, такими «идиллиями» (т.е. «штучками») думает он победить и превзойти самого Гомера! Аполлоний, наоборот, глубоко убежден, что «Илиада» и «Одиссея» стоят и должны стоять, как путеводные звезды, как великие маяки, к совершенству которых только и следует стремиться. И тот, кто отвергает эти величественные образцы, не достоин носить высокое звание поэта.
Затем Аполлоний развернул свиток и стал читать конец своей огромной поэмы – «Аргонавтики», в которой излагались странствования и подвиги Иасона, поехавшего добывать волшебное золотое руно.
К концу чтения в зале началось нетерпеливое покашливание. Некоторые давно не слушали и вели шепотом беседу. Лишь Каллимах неподвижно сидел, опустив низко свою седую голову: он был обижен резкими выходками несдержанного Аполлония.
И вот поднялся Феокрит. Все встрепенулись, все ждали, что скажет он, и все верили, что здесь и будет решение спора. Выйдя на средину, Феокрит прежде всего чрезвычайно простодушно, по-детски рассмеялся и заявил, что он говорить, особенно в таком блестящем обществе, не умеет, так как он человек простой, неученый, маленький пастушок, которому боги сообщили один дар – тихонько, скромно петь свои незатейливые песни. Одну из них он и готов пропеть, если позволит почтенное собрание. И он с неподражаемым мастерством и выразительностью продекламировал небольшое стихотворение о судьбе одного из аргонавтов Гиласа, о том, как он попался в плен к речным нимфам, что он видел в таинственном водяном царстве и что перечувствовал в этой неволе.
Все повскакали с мест, окружили Феокрита плотным кольцом, приветствовали его и просили прочесть еще что-нибудь. И только черноволосый Аполлоний, еще более бледный, чем раньше, молча стоял в стороне, один, всеми покинутый и забытый. Он чувствовал, что не может долее оставаться в Александрии, где его не признают. Он, словно сразу постаревший лет на десять, сгорбившийся и с потухшими глазами, объявил Каллимаху, что завтра же покидает Музей и уезжает на свой родной, свободный Родос.
У греков на Черном море[61]
М. Коваленский
I
Теперь на
