Древняя Греция. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поодаль – иная компания: несколько опрятно одетых людей, чинно беседующих за столиком, на котором стоит высокий глиняный кувшин с вином: это греки-дельцы, чванные и не якшающиеся с шумящим кругом корабельным сбродом. Они лично известны царю и его сановникам и ездили на Восток с соизволения правительства. Они посвящены в вопросы высокой политики и теперь обсуждают их. Впечатления от поездки таковы, что в соперничающей с Египтом по торговле Сирии далеко не все благополучно, население волнуется. Теперь самое удобное время воспользоваться этим положением дел и захватить в свои руки Тигр, Евфрат и Персидский залив. Тогда Египет станет полным владыкой всех путей в богатую Индию. Тогда не нужно будет искать туда окольных дорог, можно будет обойтись без тягостных, полных невзгод и опасностей, экспедиций в Красное море, которые снаряжаются по царскому повелению. Один из беседующих вытаскивает из-под плаща свиток, развертывает его и читает, привлекая прохожих, падких на каждую новость. Это доклад одной из разведочных экспедиций в Красное море. В нем рассказывается о всякого рода неудобствах, с которыми связано плавание по этому морю. «Море здесь мелко, – читает он, – и цвет его совершенно зеленый от массы водорослей. Волнение не бывает сильным, и рыбы – масса, но кораблям, везущим с юга слонов, сидящим глубоко, грозят великие опасности. Идя под парусами, они ночью постоянно наталкиваются то на скалы, то на мели. Если не помогут сдвинуться шесты, приходится выбрасывать в море весь груз, кроме пищи. Но случается, что у несчастных не хватает пищи. Кругом ни острова, ни берега, не видно в море ни одного корабля. Тут спасти могут только боги. Но если и такого спасения не приходит, более сильные начинают бросать за борт более слабых, чтобы им хватило остатков пищи. И затем все-таки в отчаянии и страшных мучениях погибают все, а мертвые корабли, засыпаемые наносимым волнами песком, долго стоят, как страшные трупы великанов. Их мачты и реи издали видны проезжающим, возбуждая в них жуткое чувство ужаса».
Последних слов никто уже не слушает. Все устремляются на противоположный край набережной: там что-то произошло. Побеждая обычный шум, взлетают оттуда какие-то особенные крики и смех. Густеет толпа. Машут руками, аплодируют. Это прибыли на только что причалившем корабле, с праздничными яркими парусами, иноземцы. Кто они, откуда и зачем, никто еще не знает. Пробовали расспрашивать – ничего не поняли, и портовые полицейские решили представить их прямо по начальству. Приехавшие не понимали по-гречески, но вид у них был солидный: люди все пожилые, в дорогих платьях с красными каймами на белых плащах. Александрийцам они сразу понравились, и толпа всячески старалась выразить приезжим свое расположение и приветствовать их. Это были, как потом оказалось, редкие еще в III в. гости египетской столицы – римские сенаторы, отправленные сюда для заключения договора с царем, который давно засылал своих уполномоченных в Рим с предложением дружбы. Римляне в те годы готовились к решительной борьбе с соперником своим в западных водах Средиземного моря, бойким и богатым Карфагеном, и охотно шли на сближение с сильными Птолемеями, надеясь в будущем на их поддержку. Вот почему в Александрии и стали появляться римские послы, которых здесь весьма радушно принимали, одаряли золотом и драгоценностями, чтобы добиться свободного и льготного пропуска александрийских кораблей в римские гавани, главным образом в Путеолы.
Прибытие римских сенаторов было событием, которое обсуждали, толковали вкривь и вкось на шумных александрийских улицах целый день… А назавтра, как успели разузнать, царь повелел устроить праздник для гостей, и народ заранее уже предвкушал веселье и забавы, которые разольются по всему городу.
III
Третий век на исходе. Все так же богата и многолюдна Александрия; все те же шум и оживление на ее набережных и улицах – и днем под палящим солнцем, и ночью при мутно колеблющемся свете факелов. Но реже вспыхивает бурное веселье. Сумрачнее, тревожнее стало в городе. Со всех сторон, изо всех областей в столицу все чаще приходили вести и слухи о том, что житья не стало от беспощадных требований царских чиновников, от непосильных для народа поборов, от тяжелых работ на казну, на которые сгоняют несчастных простых людей, царских мужиков. То здесь, то там поднимались мятежи, – подданные целыми селениями бежали в далекие, дикие места. И такие вести, доходя до столицы, смущали ее сбродное, беспокойное население, разжигали накоплявшееся в нем недовольство.
Не только туземцам-египтянам, но и грекам, и евреям жить в Александрии становилось все тяжелее и беспросветнее. Цари Птолемеи считались полными хозяевами и государства, и страны, и населения. Они и заботились главным образом о том, чтобы извлекать из труда подвластного народа как можно больше доходов: земледелие, промыслы, торговля – все было взято в царские руки, и если не велось прямо от царского имени, то облагалось тяжелыми налогами в пользу казны. Такие порядки были выгодны только крупным богачам, с которыми цари делились доходами, привлекая их капиталы в свои предприятия, да важным сановникам, которых цари выбирали из тех же богачей. Мелким торговцам и ремесленникам трудно было бороться с такими соперниками: они разорялись, бросали свои дела. И в Александрии все больше становилось бедноты, хмурой, озлобленной, в отчаянии готовой всегда к восстанию и погрому.
Но и среди всесильных сановников и богачей не было согласия: между ними шла жестокая борьба из-за положения и влияния в царском дворце. Интриги, предательства, убийства были не редкостью в сказочно-роскошных чертогах Птолемеев. Народ узнавал об этих темных делах и преступлениях, потому что сами же сановники и вельможи в взаимной вражде искали поддержки у простонародья. Тогда на набережной, в гавани, в мастерских прекращались работы – и толпы, свирепые и страшные, двигались по улицам, то собираясь и затихая зловеще под призывную речь какого-нибудь смельчака, то снова расползаясь с угрозами и проклятиями.
Такие толпы перекатывались по улицам и площадям Александрии в день смерти четвертого Птолемея, который не был уж похож на своих деловитых
