Древняя Греция. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов

и энергичных предшественников. Столица его никогда не видала: он почти не показывался из-за стен дворца. Народ слышал только доносившиеся оттуда звуки музыки и веселья и знал, что всеми делами управляют ненавистные своей жестокостью и жадностью главные его министры: Агафокл и Сосибий с своими родственниками. Войска, т.е. наемные отряды македонян, греков, кельтов давно уже были недовольны министрами за то, что те утомляли их постоянными переходами и задерживали жалованье. Они предвидели, что Агафокл и Сосибий готовы совершить даже переворот, лишь бы добиться полной власти. После царя Птолемея IV взрослого преемника не было: его сыну минуло всего пять лет. Войско не хотело допустить, чтобы дворцовые сановники, захватив в свои руки маленького наследника, сделались окончательно правителями государства. Офицеры и солдаты на улицах и площадях собирали народ и старались поднять его против Агафокла и его приверженцев.

Умер старый царь. Агафокл, поспешно собрал на большом дворцовом плацу царских гвардейцев, сановников и жрецов. Он вынес на руках маленького наследника и велел прочитать подделанное им завещание, в котором умерший царь будто бы поручал своего сына и государство ему, Агафоклу, вместе с Сосибием…

Но в столице уже знали о том, что творится во дворце. По улицам, на набережной собирались сходки. Возмущенные офицеры призывали народ поднять мятеж против сановных насильников. Крики проклятия, страшные угрозы «тиранам» покрывали речи ораторов. Мстительно грозили кулаками ненавистной, накаленной солнцем белой стене, закрывавшей дворец, писали бранные слова на стенах домов. Весь день шумели и неистовствовали толпы народа в столице. И в наступившей ночной темноте Александрия имела необычный вид.

Никто не спал. Улицы и площади были полны гула и движения. Всюду горели факелы, зловещим мигающим заревом освещая стены домов и движущихся людей. Толпа то с воплями собиралась на стадии[60], бросалась к дворцовой площади, то отодвигалась к плацу перед мертвым ночью театром Диониса. Какие-то люди пробегали по улицам взад и вперед, ища укромных мест, чтобы спрятаться. Ужас и злоба разливались по городу. Брезжил неясный рассвет, когда народ, словно нашедши какое-то единое решение, повалил со всех сторон к мрачному, серевшему в сумраке, дворцу. Площадь превратилась в сплошное море голов, люди закрыли собой все лестницы, помосты и кровли. И все это кричало и шумело, но все явственнее слышались требования отдать народу царя. Во дворце уже поднялась тревога: в окнах и просветах стен мелькали трепетные тени. Агафокл, схватив маленького, замершего в ужасе, царя, решил потайными ходами укрыться в театре, надеясь на верность наемного войска, особенно македонской гвардии, которой он выдал перед тем деньги.

Но было поздно: из-за решетчатого окна своего убежища он видел, как македонские солдаты покинули свои караулы и, ринувшись в дворцовую переднюю, выламывая чугунные двери, присоединились к народному требованию выдачи царя. В отчаянии и ужасе Агафокл просил бывших с ним телохранителей выйти к народу и объявить, что он отказывается от регентства, почестей, богатства, лишь бы ему сохранили только жизнь. После некоторых колебаний, вызвался один смельчак. Но только лишь он появился перед освирепевшими гвардейцами, как на него бросились, чтобы расправиться с ним без разговоров. Некоторые за него заступились, и его отпустили с требованием немедленно принести царя. Солдаты громили дворец, выламывали двери, рыскали по всем коридорам, ища спрятавшихся. Их крики раздавались все ближе, а с площади доносился, как рев бурного моря, грозный гул многотысячной толпы. Агафокл увидел, что все пропало, что помощи и спасенья ждать неоткуда – и выдал царя. Гвардейцы подхватили плачущего мальчика, посадили на лошадь и вывели его к народу. Толпа встретила его восторженными приветствиями и рукоплесканиями, но народ жаждал расправиться с теми, кого он считал главными преступниками. Площадь стонала от криков, требовавших выдачи самозваных опекунов царя и их родни. Маленький царь дрожал и плакал среди этого ужаса, он просился домой. Кто-то спросил его, согласен ли он выдать народу тех, кто обижал его и его мать. Мальчик, рыдая, выразил согласие – и когда узнали о таком царском решении, снова стали бурно приветствовать царя. Потом, по настоянию бушевавшей толпы, гвардейцы кинулись искать Агафокла и его близких. Его наконец нашли. Связанных – его и его родственников – бросили на расправу толпе. С звериной яростью, давя друг друга, люди били, кололи, резали людей. Усталые, хмурые и угрюмо молчаливые уходили по домам. А на площади остались кровавые, бесформенные части разодранных и изрубленных трупов…

Так страшно кончался в Александрии третий век, таков в своей ярости и раздражении был народ египетской столицы, весело и суетливо шумевший на своей солнечной набережной.

IV

Уличный шум, столичная суета не слышны были в Музее. В величественных залах и галереях, лабораториях и величайшей в мире библиотеке этого александрийского университета, созданного усилиями царей Птолемеев, всегда царила торжественная тишина и серьезная чинность, словно в «храме Муз» постоянно совершалось некоторое молчаливое священнослужение. Здесь действовали особые люди: поэты, художники, ученые, далекие от той гущи жизни, которая была там, на площадях, залитых солнцем. Прославившихся писателей, философов, математиков, астрономов Птолемеи призывали в свою Александрию, не жалея для этого ни денег, ни усилий, чтобы сделать свою столицу самой блестящей в свете. Отовсюду в Александрию, как в Париж XVIII в., съезжались слушать и учиться у этих знаменитостей. С благоговейным трепетом, как в храм, вступали эти «паломники» в Музей, ожидая увидеть и услышать «самого» Каллимаха или Эратосфена, Аристарха или Феокрита, имена которых гремели по всем концам тогдашнего «мира».

Небольшая группа таких «учеников» собралась в одной из зал Музея, где должно было состояться, как им казалось, необыкновенно важное заседание: должен был наконец разрешиться давно уже загоревшийся спор между поэтами, как писать и что писать. Повсюду, даже в далеких странах, с интересом следили за этим спором, потому что александрийские писатели славились везде как первые мастера слова и необыкновенные знатоки старинной греческой литературы. Их произведения служили образцами, которым подражали, по которым учились.

Вечерело. Степенные, вышколенные рабы внесли в залу четыре масляных светильника и разместили их на большом, тяжелом столе, стоявшем посреди залы. Сейчас начнут собираться знаменитые поэты; и в почтительном молчании ученики смотрели на зеленый занавес входной двери, из-за которого они должны были показаться. Особенно волновало ожидавшую молодежь известие, что в заседании в первый раз появится недавно прибывший из Сицилии, из Сиракуз, по приглашению царя Феокрит.

Но первым вошел Каллимах, глава александрийской школы поэтов, великий знаток старинной литературы, греческого языка и грамматики. Величественным, царственным жестом руки приветствовал молодежь этот высокий, седой, но еще стройный старик. И юношески живые и ясные глаза его играли