См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Найгель издает слабое хмыканье. Вассерман мгновение смотрит на него, а затем продолжает:

— Но и Арутюн наш уже не юноша. Фокусы и выступления теперь его ремесло, и от них его заработок. По всем просторам великой Вселенной скитается Арутюн, и нет такого места, чтобы не взошли там его представления. И сдается мне, один-единственный он из всей команды, кому улыбнулось житейское счастье, и удалось ему собрать перед войной некоторое приличное состояние… Но когда пришла эта война, находился Арутюн случайно в городе Варшаве, и захлопнулись за ним ее ворота, и настигло и его злосчастье, ай, никакие чудеса не помогли ему на этот раз выбраться из капкана, и по секрету открою тебе, что с тех пор уже несколько лет, как устранился Арутюн от настоящих удивительных свершений, подобных тем, что творил в юности, скитаясь вместе с Сынами сердца по просторам Вселенной, и принялся показывать такие фокусы, в которых нет ничего, кроме ловкости рук, и разных трюков, и хитростей для отвода глаз публики, и пусть останутся причины его с ним, а я расскажу тебе об этом, когда придет время. Вообще-то, не просто был заперт Арутюн в Варшаве, а пришлось ему, как и нам, работать на принудительных работах, и не просто работать, а подставить, как говорится, против воли своей плечо тем, кто загнал нас в это узилище, в еврейское гетто, и участвовать в строительстве стены вокруг гетто, и оказался он отделен и отторгнут от нас, и подозреваю я, что даже чурался нас и гнушался нами, но какой у него был выбор? И по вечерам, ради хлеба насущного, проделывал свои фокусы на торжественных свадьбах варшавских богачей, за один только ужин старался и изощрялся, и даже в прекрасном клубе «Британия» представлял свои чудеса. Ведь сам ты помнишь, герр Найгель, умел наш Арутюн в дни славы своей удивить всякого, видевшего его. То есть в мгновение ока на глазах у всей публики умел скрыть рояль вместе с играющим на нем пианистом. Таков был наш Арутюн! Желательно вам, скажем, для примера, распилить, не дай Бог, молодую девицу на две половины? Извольте, Арутюн исполнит для вас! Хотите, чтобы пожилой мужчина солидной комплекции превратился в юного стройного отрока? Опять-таки Арутюн! Не было такого фокуса, с которым бы он ни справился. Но у нас в гетто даже ему не было счастья. Сам подумай, ведь мы видели его тысячу раз, так что почувствовали уже отвращение и к его представлениям, и к его фокусам, и к нему. Знали наперечет все тайные складки в его куртке из бордового бархата, все потайные карманы в его желтом галстуке, и шкаф с двойной черной камерой, и морочащую глаз пилу. Видели, и изучили, и устали смотреть. А самый удивительный свой фокус, фокус с исчезающим роялем, не соглашался Арутюн производить перед нами в гетто и говорил, что позор это — показывать человека, испаряющегося и растворяющегося в воздухе, в то время как каждый Божий день исчезают столь многие люди, и даже вовсе не пианисты. И не знали мы, что была тут совсем другая причина, что для этого фокуса нуждался Арутюн в специальной сцене, под которой устанавливают хитрый такой механизм, внезапно откидывающий крышку люка над пропастью, а в варшавском гетто такой люк имелся только в одном месте: под эшафотом в Павяке, тюрьме нашей.

Найгель с наполовину прикрытыми тяжелыми веками глазами произносит негромко:

— Я начинаю понимать, Вассерман, куда ты клонишь и подо что подкапываешься. Ты просто жалок, говночист! Как это следует расценивать? Некая беззубая месть посредством рассказа? Ты что — в детскую игру пытаешься тут играть со мной? Дурее себя считаешь? Инфантильный старый пердун! Для твоей же пользы, Вассерман, для твоей же пользы смею надеяться, что я ошибаюсь.

Вассерман делает удивленное лицо, но ни словом не возражает и не пытается оправдываться.

— Видишь, Шлеймеле, под дыхало ударил, негодяй, в самую точку, нисколько не промахнулся. Как будто дан ему дар провиденья и умения читать в людских сердцах, ведь нет для детского писателя худшего огорчения, чем когда бросают ему в лицо «инфантильный… ну, в общем… старикашка».

— Имей в виду, если ты собираешься продолжать в том же духе, — предупреждает Найгель, — очень скоро потеряешь и последнего своего читателя.

Вассерман шмыгает носом, сглатывает слюну и возвращается к своему рассказу:

— И была еще с нами там в шахте самая красивая в мире принцесса, но заколдованная, к несчастью, злыми духами — Хана Цитрин ей имя. Наслали духи на бедняжку ужасную немочь, которую обозначу я тут, к примеру, неутолимой жаждой любви, и многоуважаемый господин Аарон Маркус тоже был с нами, человек дерзких исканий, неслыханных экспериментов, чемпион отчаяния, и, разумеется, господин Едидия Мунин, которому не сыщется подобных во всем мироздании, единственный и неповторимый в своем поколении, полноправный господин, но и жалкий раб своей плоти, светоч всяческих точных познаний, гений научного предвидения, птица высокого полета…

— Минуточку, Вассерман, минуточку! — Найгель подымает вверх указательный палец, словно утомленный ученик, отчаявшийся разобраться в путаных и сбивчивых объяснениях учителя. — Что это все значит? Откуда они взялись, эти принцессы и светочи? Это что-то новенькое. Как прикажешь понимать: «Господин, но и раб собственной плоти»? И все прочее… Объясни, будь любезен, что тут происходит.

— Да ведь не знаком ты с ними, уважаемый герр Найгель. Действительно, новенькие они в нашей команде, из внешних, так сказать, но будь уверен и положись на меня, что достойны они и еще как достойны, все как на подбор великаны духа, и господин Мунин — первейший из них, с младых ногтей призван к святому служению, ревностно исполняет свои обязанности как один из нашей компании, борец мощный и даже отчаянный, как и следует ему, человеку, быть. Всю жизнь делал себя инструментом высоких устремлений, и только одна мысль пилила его и крутилась как колесо в извилинах сознания. И был он…

— Но я не понял, — перебивает Найгель, — какие такие высокие устремления? Что за святое служение? Короче говоря, что он умеет делать? Ведь каждый в твоей повести должен быть специалистом в какой-то конкретной области, умельцем в своем ремесле, разве не так?

— Господин Мунин? Ай, ведь он человек великих ожиданий, громадной тоски… Не тосковал еще, кажется, смертный такой безмерной тоской… Человек пышных цветущих мечтаний, крылатых ангельских воспарений… Никак нельзя без него… (И мне): Ой, Шлеймеле, тут набрал я сколько мог воздуха в бедные ссохшиеся свои легкие, и возвел очи к небесам, и увидел, как дух Залмансона взирает на меня с высот в окружении возлюбленных его подручных: издевки, и безумия, и лжи, и выдумки, — и в один момент сошлось это все и свершилось, новый дух обуял меня, усладилась душа моя сочностью и силой невиданного изобилия, забил из нее небывалый доселе фонтан воображения и пробудил во мне и шута, и паяца, и клоуна, и выдумщика, и вруна, а главное, безумца, и покачнулся я на своей позиции, как дерево в бурю, и едва не был вырван с корнем, но тотчас утихла взволнованность сердца моего, преисполнился я новой тайной радостью и знал теперь, кто я, и что со мной, и что должно мне совершить!

— Уважаемый наш господин Мунин, — объясняет он немцу совершенно иным тоном, — доложу я вам, большой сластолюбец, можно сказать, рыцарь семени, что не должно быть пролито на землю, архиразвратник, который вообще уже годами не прикасается к женщине, и назовем его, допустим, Казановой пустого воображения, но в отличие от библейского Онана, имевшего, как известно, к тому важную причину: не дать потомства брату своему, и ради этого творившему грех сей пред очами Господа…

Найгель хохочет диким, освежающим и освобождающим смехом, подобным конскому ржанию, и с силой колотит рукой по колену. Я смотрю на Вассермана. Мне жаль его. Война, которую он ведет внутри себя, в своей бедной измученной душе, прозрачна для моих глаз: с одной стороны, у него имеется цель, «его документ», и каждое слово в его повести подчинено ей, но с другой стороны… Да, с другой стороны, маленький несчастный Вассерман хочет просто сочинить, как некогда, что-нибудь такое, что обеспечит ему благосклонное внимание читателей и слушателей, хочет снова видеть против себя мечтательные затуманившиеся глаза и рты, разинутые от удивления, и от удовольствия, и от смеха, но долг… Никогда честный и нравственный человек не смешает чувства и страсти свои с долгом, долг предшествует нашим удовольствиям. Ведь и у него имеется долг…

— Прекрасно, прекрасно… — стонет Найгель и утирает выступившие на глазах слезы. — Давно уже я так не смеялся. Ты приятно удивил меня, Шахерезада! Действительно, преподнес сюрприз. Теперь у нас в рассказе имеется еврейская порнография! Получается, что все, что про вас рассказывают в нашей жуткой пропаганде, под конец оказывается правдой!

— Ужасно, — тотчас соглашается Вассерман, — мерзок и достоин презрения делается род человеческий, час от часу становится хуже, глубже и глубже погружается в адское полымя, но я обещаю, ваша честь: еще немного, и все станет на свои места, все сделается абсолютно ясным, и повесть моя удовлетворит и тебя, и твое недоумение — а может, и более того.