См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Вассерман вздыхает и трет обеими руками усталые глаза. Слабым, очень печальным голосом он начинает возражать Найгелю:

— Части, которые можно вынуть и по прошествии некоторого времени вставить на место, существуют, герр Найгель, только в механических предметах. А персона, герр Найгель, и душа, и разум, и сердце — ай, чтобы они остались последним моим утешением! — они не сродни даже самому сложному станку, и обязан ты прожить свою жизнь слабым человеком из плоти и крови, а не големом из стали или из глины, и если придет тебе в голову такая причуда: вынуть из груди твоей сердечную боль или из головы мучительные сомнения, из души твоей хоть одну деталь, чтобы переделать себя в машину, не знающую никакой порчи и усталости, собственными своими руками превратить живое свое сердце в бесчувственный мотор, то исправлению эта операция поддается трудно. Совсем никак не поддается. Потому что для того, чтобы произвести исправление, нужно обладать душой, а души-то и нет! И даже если сыщется какой-нибудь другой владелец души, который из любви к тебе прежнему пожелает помочь, очень трудной и почти безнадежной будет его задача. А между машинами не может существовать любви — машина машине не поможет. И тот, кто для пользы дела превращает себя в машину, очень скоро начнет думать, что все вокруг него сделаны в точности, как он, а отличных от себя вообще не сможет увидеть. Или от зависти к этим на него не похожим пожелает избавиться от них. Или от презрения к их слабостям. И возможно, конечно, герр Найгель, сделаться нам беспредельными циникёрами и сказать, что все мы, в сущности, механизмы — автоматы пищеварения, и размножения, и пусть даже мышления и речи, и замечу я, как бы тебе в поддержку, что даже любовь, которую мы питаем к подруге жизни, эта вечная возвышенная любовь, может вдруг замениться на новую, такую же сердечную, если, не дай Бог, постигнет несчастье нашу избранницу, и выяснится, с позволения сказать, что и новый башмак не хуже прежнего, как раз под пару нам. Также и ребенок, который родится у нас, которого мы любим иногда до удушья, до спазмы в горле любим, и вот, если другой родился бы вместо этого — и его любили бы в той же мере. Вообще, сосуды, которыми мы оснащаемся: котлы, и кастрюли, и тарелки наши, одни и те же сосуды, но жизнь всякого из нас наполняет их особыми, невиданными и разнообразными кушаньями, и правильнее будет сказать: — Да, машины и автоматы, но есть в нас еще чуточка чего-то, что не умею я выразить по имени, и требует оно тяжкого труда и усилия. Действительно так — усилия, которое требуется нам приложить, любя именно эту женщину или именно этого ребенка, искры, мерцающей между двумя смертными, подающей знак от тленного тленному, но только между этими двумя, и никогда не вспыхнет она между двумя другими, ай, это тот единственный разъем, который позволяет замкнуть только наши две цепи электричества, проникнуть из наших пределов в их пределы. И назову это выбором. Так мало дано нам выбирать, и именно поэтому нельзя нам отказываться от выбора… Это я хотел сказать, да, только все усложнилось, искривилось немного, ну так что?.. Ведь не привык я к речам… Извини уж меня за многую сентиментальность…

Теперь он умолкает, смущенный и раскрасневшийся. Я чувствую, что им только дай, так и будут часами рассуждать об этих материях, спорить и возмущаться и никогда не сдвинутся с места. Я вижу, что оба возбуждены и рассержены, но меня в данный момент интересует только рассказ Вассермана. Рассказ, и ничто другое. Вернее, каким образом немудреное это повествование сумело «заразить Найгеля человечностью» — вот что хотелось бы мне понять. Но прежде всего требовалось выяснить, что это за «некоторый абсолютно личный инцидент», из-за которого Найгель вынужден изо дня в день тренировать свою жестокость и закалять свое бездушие. Я попытался привлечь к разгадке этой таинственной истории Аншела Вассермана, но тот содрогнулся (без всякой разумной причины, по моему разумению), услышав, что я прочу его в Шерлоки Холмсы, и решительно отверг мою просьбу:

— Но пойми сам: нет у меня права делать такие вещи! Торопить конец, то есть ставить телегу впереди лошади. Всему свое время, Шлеймеле. И возможно, есть у нас долг перед самим рассказом, рассказом как отдельным независимым существом, с дыханием в носу и жизненным соком в утробе его, перед этим таинственным и притягивающим сердце творением, пугливым, и ранимым, и нежным — нельзя нам искажать и выворачивать его и ломать ему кости, лишь бы подходил к нашим потребностям, приспосабливать к нашим пожеланиям, к томлению нашего сердца и нетерпению нашего духа! Не дай Бог сделать нам это — тотчас вылупится нам тут из своего яйца эдакий зибале, уродец такой, недоносок несчастный, не созревший еще для жизни, силой исторгнутый из чрева матери на седьмой луне, и тогда — как убийцы мы станем, убийцы живого рассказа…

— А теперь, герр Найгель, — говорит Аншел Вассерман строго, — если пожелаешь, прочту тебе.

Найгель ворчит, что вообще уже не уверен, что он хочет слушать эту повесть, но тем не менее складывает руки на груди и приказывает Вассерману начинать. Сочинитель открывает свою тетрадь, прочищает горло и приступает к повествованию. Найгель ничего не замечает, но я-то могу видеть, что на всем листе записано одно только слово. Одно-единственное слово. Ну-ну, говорю я себе, предчувствуя, что покупатель останется недоволен товаром.

— С твоего позволения, не слишком много зачитаю тебе этим вечером, — вздыхает Вассерман.

Найгель бросает мимолетный взгляд на часы.

— В любом случае не осталось уже времени из-за всех этих твоих дурацких умничаний, уверток и рассуждений! — отвечает он с раздражением, однако не может Удержаться, чтобы снова не спросить: — Паула в самом деле умерла?

Вассерман:

— Разумеется, но до сих пор пребывает она с нами, как я уже сказал.

— Каким образом? — спрашивает Найгель колко. — Как ты собираешься это сделать? С точки зрения художественной достоверности. Я имею в виду, как это возможно, чтобы человек одновременно был жив и умер?

Писатель — с новым тяжким вздохом:

— Разве у меня есть выбор, герр Найгель? Может, поймешь мою беду, когда попадешь, не дай Бог, в мою ситуацию. Ведь если все близкие твои умирают, что тебе остается? Вынужден ты опираться на них и прибегать к их помощи, как если бы были они живы.

— Вот как? — произносит Найгель, подозрительно нахмурившись, но не прибавляет больше ни слова.

Вассерман долго откашливается, с большим усердием прочищает горло, еще раз протяжно вздыхает.

— Работали мы, значит, в лесу, — зачитывает он с пустого листа. — А шахта эта была глубокая и весьма сырая, и вся земля вокруг изрыта тоннелями и тоннелями, которые разветвляются, и переплетаются под землей и полны странной таинственности. И в пространстве этом стоит запах сырости, и плесени, и еще кроличьего и лисьего помета. А все тоннели ведут к Залу дружбы. Там мы любим собираться под вечер и совещаться по окончании, значит, дневных наших трудов, побеседовать любим и помолчать в кругу друзей. Все прежние друзья там, и несколько новых товарищей, которых славный наш Отто собрал тут в последнее время, чтобы помогали ему и поддерживали. Годы, что протекли со времени нашей последней встречи — лет сорок без малого, — изменили, конечно, наш вид, и высекли свои знаки на наших лицах, печальные знаки, полные дурных предзнаменований, и наложили на нашу кожу морщины, и посеяли в нашем естестве зерна старости и смерти. Но самое главное осталось как прежде, не поблекла прелесть улыбок, не увяла свежесть сердец, не потускнел взгляд, как будто не было у времени власти над всем этим, и что еще дороже — не ослабело желание оказать помощь ожидающему помощи, пожалеть нуждающегося в жалости, окружить любовью жаждущего любви. И были там с нами Отто, и Паула, и Альберт Фрид — ай, порадовался я, что уже удостоился Фрид покрыть свою голову докторской шапочкой! Но он, кажется, постарел более нас всех, и Сергей, золотые руки, был с нами и до сих пор сидел, по обычаю своему, обособленно от прочих, и руки его постоянно заняты трудом, и ходит он все так же своей странной походкой, как будто шея его сделана из тонкого хрупкого стекла, и боится он, чтобы, не дай Бог, не треснула вдруг и не разбилась. Даже Арутюн с нами, ай, Арутюн, милый армянский мальчик! Наполнился весь мир славой его чудес и удивительных свершений, начиная от избавления тугоухого Людвига ван Бетховена от его глухоты и до спасения азиатских речных дельфинов, бедствующих в замутненных водах реки Ганг, которая в Индии. Это тот самый Арутюн, которого самого спасло только чудо, когда турок, как туча грабительской саранчи, напал на его маленькую деревню и принялся резать всех подряд поголовно, ой, герр Найгель, погляди, пожалуйста, в его печальные глаза, погляди, какие страшные видения застыли в них!..