Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

Мне хочется вспомнить еще одно место: трактир Барсова, довольно резко отличавшийся от остальных. Трактир этот помещался в том доме, где теперь находится театр Шелапутина, и залы его почти вполне сохранились в залах театрального фойе. Особенность трактира заключалась в том, что в нем получались не только газеты, но и толстые журналы. В то время толстые журналы заключали в себе почти все проявления русского умственного движения и представляли большой интерес. В библиотеках новые книжки всегда были разобраны, и мы с П. И. находили наиболее удобным местом для знакомства с текущими новостями литературы этот трактир, где нередко проводили за чаем и книжками журналов часа два, три; прислуга, поощряемая с нашей стороны скромными даяниями на чай, старательно доставляла нам всякую свободную книжку, и трактир был настолько тих, что можно было заниматься чтением без помехи. За чтением следовало, конечно, обсуждение, превращавшееся иногда в длинный спор, как и всякие споры, обыкновенно не кончавшийся. Зала, в которой мы всегда сидели, сохранилась: это круглая комната с зеркалами; излюбленным же местом Чайковского был уголок направо, около прохода в курительные комнаты. Бывая теперь в театре Шелапутина, я всегда вспоминаю давно прошедшие времена, когда Чайковский был еще молодым, многообещающим музыкантом.

Перед отъездом из Москвы в деревню с Чайковским был случай, не лишенный комического оттенка. После покушения Каракозова 4 апреля в Москве господствовало сильнейшее возбуждение; […] распространились, между прочим, слухи, что он поляк, одна газета написала, что сердце еще ранее подсказало ей это, – и демонстрации получили новый оттенок, отозвавшийся и на опере «Иван Сусанин», в которой появление поляков вызывало негодование публики, так что второй акт пришлось совсем пропускать. Исполнители сами разделяли чувства публики, и бас Демидов, певший партию Сусанина, в 4‐м акте однажды напал на поляков и довольно энергично начал их разбрасывать; оторопевшие от неожиданности хористы не оказывали сопротивления, Сусанин одержал полную победу, и занавес пришлось опустить не кончивши акта вследствие общего замешательства. Восторг публики не имел границ, и Сусанин, вместе с поляками, чувствительно помятыми им, несколько раз должен был исполнить народный гимн. В партии Сусанина чередовались двое исполнителей и на следующий раз другой хотел возобновить подвиг Сусанина, но хористы, не получившие режиссерских указаний, на этот раз оказали сопротивление, и занавес опустился среди довольно оживленной схватки; потом, конечно, следовал многократно повторенный гимн, но театральное начальство на будущее время решило совсем лучше пропускать 4‐й акт, и тогда гимн стали исполнять в третьем, вместо «Страха не страшусь», перед уходом Сусанина с поляками. В газетах сообщения об этих купюрах появились значительно позже. Чайковский, как я уже говорил, посещал Большой театр довольно редко и только по слухам знал о патриотических демонстрациях в «Иване Сусанине». Будучи занят постоянно музыкой и уже замышляя в то время писать оперу, молодой композитор взял из библиотеки Музыкального общества оркестровую партитуру «Ивана Сусанина» и отправился в театр, чтобы с нотами в руках проследить эффекты различных оркестровых комбинаций; ему, консерватору и горячему патриоту, совсем не приходило в голову, что он совершает нечто предосудительное, и, усевшись на свое место в партере, он углубился в ноты, не замечая негодующих взоров, а потом и говора своих соседей, или не относя этого говора к себе; между тем соседи возмущались не на шутку тем, что какой-то неизвестный «в такое время» интересуется музыкой и сидит с нотами. Наконец раздалось угрожающее требование, чтобы он вышел вон, и тогда только несчастный музыкант заметил, что он служит предметом общего внимания окружающих, страшно сконфузился, испугался и поспешил удалиться подобру-поздорову, пока было время.

Мне еще припоминается случай, пустой сам по себе, но имеющий в себе оттенок, рисующий характер Чайковского. Его 50‐рублевого жалованья ему не хватало, и он прибегал иногда к самым мелким займам, не свыше трех рублей; таким путем он задолжал мне 15 или 20 рублей. Собираясь в мае уезжать из Москвы, он начал чувствовать угрызения совести, что не может отдать долга, иначе ему не с чем было выехать. Мне, конечно, и в голову не приходило вспоминать об этих деньгах, но моему новому другу казалось, что я хотя и не поминаю ему, но в глазах моих ему чудилась укоризна. Вступить со мной в объяснения ему не хватало мужества, и он решился наконец на полумеру: простившись со мной перед отъездом в классах, он забежал ко мне на квартиру и оставил пять рублей в уплату, чем, разумеется, привел меня в немалое изумление. Я так бы и не понял причины его поступка, но он сам позже рассказал о своей борьбе и терзаниях; это обстоятельство отчасти может служить мерилом его отношения к деньгам и дать понятие о тех суммах, которыми он располагал в то время. Петр Ильич уехал в то время, если не ошибаюсь, в киевскую губернию, в имение своей сестры, умершей года за полтора до его смерти.

II

Летом 1866 года шли приготовления к открытию Московской консерватории, которое должно было состояться в начале учебного года. В то время будущая консерватория не имела никаких собственных денежных средств, обеспечивающих ее существование, кроме нескольких тысяч рублей, пожертвованных различными лицами и сполна ушедших на первоначальное обзаведение. В отношении внешней обстановки Н. Г. Рубинштейн старался о возможной простоте и не хотел затрачивать ни одной лишней копейки на более изящную мебель, столы или вообще какое-нибудь украшение, но инструменты, то есть рояли, были приобретены отличные, а также не скупились и на другие подобные предметы. Н. Г. Рубинштейн хотел, чтобы консерватория блистала составом преподающих, и достиг этого с согласия дирекции Музыкального общества, капитал которого был единственным источником для покрытая неизбежных дефицитов по консерватории. Для преподавания в консерватории были приглашены не только наиболее выдающиеся артистические силы Москвы, но и двое первоклассных заграничных виртуозов: скрипач Ф. Лауб и виолончелист Б. Коссман; ангажемент этих артистов был сопряжен с весьма значительными, особенно по тогдашнему времени, денежными пожертвованиями, но ни дирекция Общества, ни Рубинштейн перед этим не отступали.

Я останавливаюсь на этих подробностях относительно консерватории потому, что для П. И. Чайковского она на много лет сделалась той артистической семьей, в среде которой рос и развивался его талант. Эта среда имела несомненное и сильное влияние на то, какие пути молодой композитор избирал в искусстве, и сам он так сжился с товарищеским консерваторским кружком, что сохранил к нему горячие симпатии и после выхода своего из состава профессоров консерватории