Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

Этим летом (1866 г.) у меня на даче, в Богородском, за Сокольниками, жил Г. А. Ларош, которому оставалось полгода до окончания курса, после чего он должен был переселиться в Москву и сделаться преподавателем консерватории. Не могу теперь припомнить, дождался ли Г. А. Ларош приезда П. И. в Москву или уехал в Петербург раньше, во всяком случае 1 сентября 1866 года Ларош на празднике открытия консерватории не присутствовал. Для консерватории помещение было нанято на углу Воздвиженки и проезда Арбатских ворот, в доме барона Черкасова, ныне принадлежащем г. Арманду. Открытие консерватории состоялось при торжественной обстановке, в присутствии властей и посторонних лиц. В четыре часа дирекцией Музыкального общества в зале консерватории был устроен обед, на котором, кроме профессоров и преподавателей консерватории, присутствовали члены дирекции, некоторые из действительных членов Общества и принимавший всегда живейшее участие в его делах князь В. Ф. Одоевский. Обед прошел очень оживленно и среди многих речей Петр Ильич также произнес небольшой, красиво построенный спич, в котором предложил тост за здоровье основателя первой русской консерватории и учителя своего А. Г. Рубинштейна. Эта речь произвела весьма хорошее впечатление, во‐первых, благодаря ее содержанию, а во‐вторых и потому, что была хорошо сказана, так как Петр Ильич говорил вообще хорошо, имея притом хотя не большой, но довольно звучный и приятный голос. После обеда затеяли музыку, тем более, что вновь приглашенного виолончелиста, Б. Коссмана, никто из присутствующих, кроме Рубинштейна, не знал, и всем хотелось услышать его как одного из наиболее знаменитых виртуозов на своем инструменте. Но Чайковский решил, что первою музыкой во вновь открытой консерватории должна быть музыка Глинки, а потому сыграл сам наизусть увертюру из «Руслана и Людмилы». Он играл на фортепиано хотя и без виртуозных тонкостей, но очень хорошо, и даже с значительною техникой; конечно, все остались в высшей степени довольны, в особенности мыслью, им руководившею, хотя и самое исполнение было хорошо. После увертюры были сыграны трио d-moll Бетховена (И. Венявский, Ф. Лауб и Б. Коссман) и его же соната A-dur для фортепиано с виолончелью (Н. Рубинштейн и Б. Коссман). С удивительною игрой Лауба мы все уже были ранее знакомы; г. Коссман также оказался в полном смысле первоклассным виртуозом с замечательной техникой, тоном и глубоким артистическим пониманием.

Н. Г. Рубинштейн нанял себе квартиру во флигеле, рядом с консерваторией; пробивши стену, устроили непосредственное сообщение между обоими домами, так что из квартиры Рубинштейна был вход в один из классов. Петр Ильич поселился вместе с Рубинштейном, и хотя из консерватории музыки не было слышно, зато сам Рубинштейн часто входил в свою квартиру, иногда и не один, так что Петру Ильичу опять приходилось по временам искать уединения в трактирной зале «Великобритании». Его занятия в консерватории были не особенно многочисленны; он имел гармонический класс, который тогда предполагали по примеру Петербурга сделать одногодичным; для более высоких теоретических классов подготовленных учащихся не было, и потому Чайковский взял еще класс элементарной теории музыки, который по своей многочисленности состоял из нескольких параллельных отделений. Так как в консерватории плата преподавателям соответствовала числу часов их занятий, то вознаграждения приходилось Петру Ильичу получать не особенно много, и эта причина заставляла его мириться с некоторыми неудобствами совместной жизни с Н. Г. Рубинштейном, бывшим, впрочем, самым предупредительным хозяином по отношению к своему жильцу. Сколько помнится, главной работой его в это время была симфония «Зимние грезы», которая близилась к окончанию. Чайковского нередко упрекали в излишней поспешности и небрежности работы; в сущности я не знаю, на чем основывался такой упрек, потому что и в начале, и в конце своей деятельности он отделывал свои сочинения с большой тщательностью и решительно безо всякой торопливости; если же сочинения следовали у него одно за другим без особенно больших перерывов, то это объясняется лишь настойчивостью в работе; он ежедневно посвящал несколько часов композиции, и нерасположение к работе было ему неизвестно, по крайней мере в утренние часы, так же как неизвестно было и знаменитое русское «пока что», у многих из нас похищающее немало времени. Кроме своих прирожденных талантов, П. И. имел еще огромную выгоду превосходной дисциплинированности, вероятно, данной ему воспитанием в его детстве. Быть может, этим он обязан своей первой воспитательнице, француженке, имя которой я забыл. Она живет до сих пор в одном из небольших городков южной Франции и хранит память о своем воспитаннике. Петр Ильич, расставшийся с ней в десятилетнем возрасте, если я не ошибаюсь, навестил ее за год или менее до своей смерти. Когда он рассказывал мне об этом посещении, то был, очевидно, очень тронут. Старушка очаровала его задушевною простотой, с какой приняла его; сорока лет как будто не бывало, и она обращалась с ним, как и прежде; показала ему его детские тетрадки, которые она тщательно хранит, французские стихи, написанные им в детстве, напоминала ему разные случаи из давно минувшей детской жизни и т. д. Петр Ильич испытал, по его словам, совсем особенное впечатление, с оттенком тихой грусти, но необыкновенно приятное. При всей пылкости и впечатлительности своей натуры, П. И. всегда был олицетворением порядка и аккуратности, в особенности в своих занятиях, – и всегда умел ценить время. В первое время своего пребывания в Москве, он, несмотря на свой 26‐летний возраст, был неопытным юношей по многим, особенно материальным, вопросам жизни; но по отношению к работе он и тогда был зрелым мужем, с какою-то особенно выработанною техникой труда, в которой все было предусмотрено в смысле простоты и практичности приемов, точно у хирурга при операции. Это уменье также сберегало ему немало времени и позволяло работать с непостижимой для других скоростью.

Между прочим, мне приходит на память небольшой случай, наглядно рисующий эту способность быстро работать. В конце 60‐х годов в Москву по случаю устроенной тогда этнографической выставки приезжали многочисленные славянские депутации из-за границы; в числе депутатов были Палацкий, Ригер и другие. Приезжим был устроен торжественный прием в университете, в котором участвовали представители от московских ученых и художественных обществ; от Музыкального общества и консерватории являлись мы втроем: Н. Г. Рубинштейн, Петр Ильич и я. Недели за полторы профессор университета, давно уже умерший К. К. Герц, бывший инспектором научных классов в консерватории и читавший в ней лекции эстетики, принес торжественный марш, написанный одним из московских учителей музыки, чехом по происхождению, для встречи славянских депутаций. Марш был написан для фортепиано, но сам автор не