Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

решался его инструментовать для оркестра, и К. К. Герц обратился к П. И. с просьбой сделать это ради ожидаемых дорогих гостей. П. И. не отказывался, но отговаривался недосугом в данную минуту, однако К. К. Герц настаивал, указывая на необходимость иметь время для переписки партий и репетиции; в конце концов, уступчивый в подобных случаях П. И. согласился, а успокоенный К. К. Герц отправился читать свою 45‐минутную лекцию эстетики. По окончании лекции К. К. Герц к величайшему изумлению своему нашел оставленную для передачи ему готовую партитуру марша, самого же Петра Ильича уже не было в консерватории. Оказалось, что препирательства их были совсем излишни, они только разно понимали в данном случае скорость: К. К. Герц разумел несколько ближайших дней, а П. И. думал, что от него требуют буквально «немедленно» выполнения работы, и просил отсрочки потому лишь, что обещал у кого-то быть по окончании своих классов в консерватории.

Над первою симфонией своей П. И. трудился так много, как ему редко случалось и впоследствии, что и понятно, ибо симфония была первою большою работой после окончания курса в консерватории. Это сочинение он хотел представить по окончании учителям своим Н. И. Зарембе и А. Г. Рубинштейну, питая весьма основательную надежду, что оно будет исполнено в одном из концертов Музыкального общества в Петербурге, который в артистическом отношении, да и вообще, интересовал его несравненно более Москвы, хотя зарождение симпатии к этому последнему городу уже началось и в скором времени Петербургу предстояло отступить на второй план. Н. Г. Рубинштейну вся симфония в то время едва ли была показана, на просьбу же его дать что-нибудь для исполнения в Музыкальном обществе Петр Ильич предложил скерцо из симфонии – пьесу, написанную раньше еще в Петербурге, – которое и было исполнено в декабре. Скерцо это – наименее значительная часть в симфонии «Зимние грезы», и притом очень короткая, так что исполнение это прошло в публике мало замеченным.

Когда сочинение было вполне окончено, П. И. повез его в Петербург на показ учителям своим Н. И. Зарембе и А. Г. Рубинштейну, но тут его ожидало довольно горькое разочарование: симфония подверглась очень строгой критике и не была одобрена к исполнению в концертах Музыкального общества. Нет надобности говорить, что это неодобрение было тяжелым ударом для композитора, возлагавшего большие надежды на свое произведение. Впрочем, удар этот был не совсем первым и далеко не последним. Редкому из композиторов было так мало удачи в начале поприща, как автору «Зимних грез», но об этом можно будет сказать дальше. Н. И. Зарембе, между прочим, не понравилась вторая тема первой части, так называемая побочная партия; мне и самому автору тема, напротив, очень нравилась своим контрастом с первою, но, преклоняясь перед авторитетом Н. И. Зарембы, П. И. заменил тему другою и сделал нужные переделки; но и в этом виде симфония испытала прежнюю участь, и лишь две средние части из нее были исполнены в Петербурге, как бы в утешение композитору, но части эти, по-видимому, успеха не имели. По правде сказать, я и до сих пор не понимаю строгости петербургского суждения относительно «Зимних грез». Теперь русская симфоническая литература по крайней мере вдесятеро богаче, нежели тогда, но если бы появилось вновь подобное сочинение молодого, начинающего композитора, то оно сразу составило бы ему имя. Суждение это можно проверить, ибо симфония «Зимние грезы» осталась в прежнем виде, за исключением несчастной второй темы, еще раз переделанной. Все усилия композитора вспомнить эту тему в первоначальном виде остались тщетными.

Чайковский в начале своей деятельности охотно пользовался народными песнями и для финала своей первой симфонии он взял песню «Цвели цветики». К сожалению, песня эта, попавшая в число общеупотребительных городских, сильно пострадала; конец же ее, очевидно не народный, очень смущал Петра Ильича, который обращался к различным знатокам русской песни, как, например, П. Μ. Садовскому и А. Н. Островскому, знавшим наизусть множество народных напевов, но никто не знал ничего, кроме ходячего городского варианта, в таком виде и оставшегося в симфонии. Я привожу этот случай ради того, чтобы в позднейшие времена не подумали, что автор «Зимних грез» вначале не совсем знал и понимал характер и склад народной мелодии. Он вполне сознательно взял напев, испорченный городскими образованными любителями, как сделал, например, А. С. Аренский в своей опере «Сон на Волге» с не менее искаженной горожанами песней «Вниз по матушке, по Волге»; впрочем, последняя песня уже после сочинения оперы г. Аренского появилась в сборнике русских песен г. Лопатина и Прокунина в несравненно более чистом и близком к характеру народной песни варианте.

Петербургская неудача с симфонией имела своим последствием то, что огорченный автор ее перестал возлагать надежды на поддержку и сочувствие оттуда и теснее примкнул к московскому кружку музыкантов, среди которых талант его ценился очень высоко. К ослаблению связи с Петербургом послужило также и то обстоятельство, что А. Г. Рубинштейн в 1867 году покинул основанную им консерваторию и надолго уехал из России, предприняв длинный ряд концертных путешествий по Европе и даже в Америке.

В декабре 1866 года Г. А. Ларош окончил курс в Петербургской консерватории и вслед за тем переселился в Москву, где тотчас же поступил в число преподавателей консерватории. Сколько помнится, Ларошу пришлось даже поселиться в квартире Н. Г. Рубинштейна вместе с Петром Ильичом. Вызвано это было состоянием здоровья г. Лароша, которому в холодную погоду воспрещен был выход на воздух. Так как при этом условии посещение зимой классов консерватории делалось невозможным для нового преподавателя, то Н. Г. Рубинштейн предложил и ему поселиться в его квартире, имевшей непосредственное сообщение с консерваторией. Такое близкое соседство Чайковскому было, конечно, очень приятно, тем более что в часы работы соседи, благодаря удобству квартиры, не мешали друг другу. П. И. всегда чувствовал к Г. А. Ларошу большую привязанность, нисколько не ослабевшую в нем до конца жизни, поэтому переселение такого дорогого ему человека в Москву увеличило в его глазах ее притягательную силу, и он постепенно делался все более и более москвичом, каким и сошел в могилу. Только в последние лет шесть-семь стали досаждать ему различные неприятности в Большом театре, где с ним не особенно церемонились. Такие сюрпризы, как беспричинное снятие с репертуара «Черевичек», единственное в своем роде представление «Чародейки», снятие с репертуара «Мазепы», – сильно его огорчали и оскорбляли, особенно по сравнению с тем вниманием и предупредительностью, какие он встречал в петербургском Мариинском театре, так что Петербург, благодаря Мариинской сцене, получил первенствующее