«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

разъездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов «под шашкой».

Право наложения такого наказания принадлежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии.

Гогин открыто возмущался этим, но Сахаров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказаниями он «подымает дух батареи».

(Русско-японская война. Воспоминания, с. 11–14)

Подношение кадет

Но были еще в России и чистые сердца, согретые искренней религиозностью.

Кадеты Сибирского кадетского корпуса не остались чуждыми общему подъему духа, всколыхнувшему ныне всю Россию. Отцы большинства кадет корпуса служат в войсках Сибири, и потому кадеты особенно чутко отнеслись к назначению командующим Маньчжурскою армией генерал-адъютанта А. Н. Куропаткина. Нетерпеливое ожидание проезда его через Омск вызвало у них желание видеть его и чем-либо выразить ему волнующие их чувства.

По собственной инициативе они обратились за разрешением поднести генерал-адъютанту А. Н. Куропаткину нательный крестик. Командующий войсками Сибирского военного округа разрешил им сделать это подношение, и они тотчас собрали между собою мелочами небольшую сумму денег и приобрели небольшой крестик, на котором было вырезано: «Спаси и сохрани».

На вокзале, при проезде командующего Маньчжурскою армией, присутствовала и депутация от кадет. Вице-фельдфебель Надаров сказал следующую речь: «Ваше высокопревосходительство. Кадеты Сибирского кадетского корпуса просят вас принять и носить этот освященный нательный крестик. Мы уверены, что молитвы наши с молитвами остальных сынов России охранят вас и благословят на славу обожаемого монарха, родины и на страх врагам».

Приняв от кадет крестик, генерал-адъютант А. Н. Куропаткин сказал: «Приму и буду носить», а затем трижды поцеловал кадета Надарова и поблагодарил остальных кадет за добрые чувства.

(«Разведчик», 1904, № 701)

В. А. Апушкин

Из воспоминаний о русско-японской войне

И таких было еще очень много. Блестящим примером религиозности, чистоты мысли, слова и дела был лучший боевой генерал этой войны Павел Иванович Мищенко (1853-1918 гг.). Строгую воинскую нравственность чинов его отряда не могли смутить никакие зверства врагов – им не воздавали злом, но твердо поражали вооруженной рукой, милуя пленных и раненых.

В 9 час. утра назначены были похороны жертв боя, казаков 4-й сотни. Под горою, за биваком, выстроился в пешем строю развернутым фронтом Читинский полк. Перед фронтом его поставили убогий деревянный столик, взятый из брошенной китайской фанзы. На стол поставили чей-то походный небольшой образок и перед ним затеплили одинокую тонкую восковую свечу. Но самый храм, где должна была совершаться печальная служба отпевание на поле брани убиенных воинов, был величествен и великолепен. Его стенами были горы, их живописью был убор природы, куполами – высившиеся сопки и сводом – небо, голубое, все пронизанное лучами золотого солнца. Пришел священник, пришел сам Мищенко и весь его штаб, раздалась команда – «Шапки долой, на молитву!» – и хор трубачей заиграл «Коль славен…»

Полились торжественные, величаво-спокойные звуки этого гимна. И жизнь всего бивака замерла, пока они лились и уносились в голубое небо, туманя взоры слезами умиление и скорби, волнуя сердце и щемя его неясной болью. Отзвучали они – началась лития. Священник благословил тела, и товарищи-казаки положили их на носилки, украсили их домовины зеленою травою, сорванною на полях Маньчжурии, подняли на плечи и вынесли вперед.

Мы идем: певчие, носилки, священник, генерал со штабом, полк. Чередуясь, музыка играет похоронный марш, певчие поют «вечную память». Мы идем мимо бивака и поднимаемся на крутую, высокую гору, у подножия которой он раскинулся. Там, на вершине, вырыта одна для всех, общая, братская могила. Подошли к ней – и остановились. Священник в последний раз кадит над трупами, последний раз звучит «вечная память» – и их начинают бережно спускать в могилу с носилок. Генерал берет горсть земли и бросает ее в яму.

– Да будет вам маньчжурская земля своею и легкою, – говорит он вполголоса. Его примеру следуют все, кто толпою собрался вокруг могилы, – и комья сухой земли глухо стучат там, внизу, по соломенным гробам-циновкам. Пока над братскою казачьею могилою насыпают холм могильный, Мищенко, стоя перед фронтом полка, держит речь казакам:

– Ребята, – говорит он, – гнусный враг дозволил себе надругаться над трупами наших убитых и раненых. Это подло, но я уверен, что вы не поддадитесь чувству злобы и мести и не станете делать того же над японскими ранеными. Вы будете помнить, что враг, который уже лежит убитый или раненый, не воин, которого надо бить, с которым надо сражаться, a человек, которого надо лечить. И потому платите им за зло добром.

И, сделав паузу и оглянувшись на могильный холм, выраставший за его спиною, генерал закончил свою благородную речь:

– Теперь, когда мы похоронили честно наших несчастных товарищей, скажем – вечная память им, мертвым, и слава живым!

Музыка покрыла слова эти тушем.

– Ведите полк домой, да с хорошим бодрым, веселящим маршем, – скомандовал Мищенко, когда умолкли звуки туша. – На войне горевать, унывать долго не следует… Бодрость духа нужна. Бодрить людей надобно… – говорил он мне, когда мы спускались с горы вниз на бивак, уловив на моем лице выражение некоторого изумления такой быстрой смене настроений.

И Мишенко постоянно бодрит свои войска. Он в постоянной заботе о них и их нужде, и все интересы дела он охватывает со всех сторон и обо всем подумает раньше всех.

Полдень. К палатке собираются офицеры полка на обед. Вокруг начальника отряда, на ковре собралось большое общество, беззаветно работающее с ним в бою, дружно и весело живущее в дни мира, в редкие дни отдыха от боевой страды. Стало шумнее, веселее. Явились песенники из конно-горной батареи, пришел хор музыки. На середину круга вышел хорунжий в черкеске, на газырях которой болтался «солдатский Георгий». Он лихо сплясал «казачка».

Генерал, простой и веселый, подбивавший то на песню, то на пляску, был и тут вождем веселья, кончавшего день, начатый похоронами. Но как всегда он пользуется случаем говорить с войсками, так и тут, заметив, что вокруг его ковра встала стена казаков, пришедших «посмотреть на Мищенку», послушать музыку и песни, – генерал стал поднимать здравицу одну за другою. В них он хвалил казаков забайкальских, оренбургских, хвалил барнаульцев, пограничников, всех благодарил за боевую службу, пил за здоровье хорунжих, сотников и есаулов, говорил об единении духа в армии, о взаимной выручке, о том, что японцы хотя и храбрый народ, но противник не страшный, – и говорил