«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

побуждение идти вперед во что бы то ни стало, и мысль о том, что нужно делать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорее: нужно умереть.

Пока мы переходили через поляну, турки успели сделать несколько выстрелов. Нас отделяла от них только последняя большая заросль, медленно поднимавшаяся к деревне. Мы вошли в кусты. Все смолкло.

Шедшие впереди стрелки уже рассыпались цепью и изредка тихо перекликались между собою, чтобы не разойтись. Мы пока держались всей ротой вместе. Глубокое молчание царило в лесу.

И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать в нас пули. Они свистели высоко в воздухе разными тонами, с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не попадали в людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно; свистел и выл весь воздух. Мы торопливо шли вперед, все около меня были целы, и я сам был цел. Это очень удивляло меня.

Вдруг мы вышли из кустов. Дорогу пересекал глубокий овраг с ручейком. Люди отдохнули минуту и напились воды.

Отсюда роты развели в разные стороны, чтобы охватить турок с флангов; нашу роту оставили в резерве в овраге. Стрелки должны были идти прямо и, пройдя через кусты, ворваться в деревню. Турецкие выстрелы трещали по-прежнему часто, без умолку, но гораздо громче.

Выбравшись на другой берег оврага, Венцель[262] выстроил свою роту. Он сказал людям что-то, чего я не слышал.

– Постараемся, постараемся! – раздались голоса стрелков.

Я смотрел на него снизу: он был бледен и, как мне показалось, печален, но довольно спокоен. Венцель улыбнулся, кивнул мне несколько раз головою и скомандовал роте идти в цепь. Кучки по четыре человека расходились вправо и влево, растянулись в длинную цепь и разом исчезли в кустах, кроме одного, который вдруг рванулся всем телом, поднял руки и тяжело рухнул на землю. Двое из наших выскочили из оврага и принесли тело.

Бой разгорался. Из кустов начали показываться идущие и ползущие окровавленные люди; сначала их было мало, но с каждой минутой становилось все больше и больше. Наши помогали им спускаться в овраг, поили водой и укладывали в ожидании санитаров с носилками. Стрелок с раздробленной кистью руки, страшно охая и закатывая глаза, с посиневшим от потери крови и боли лицом, пришел сам и сел у ручья. Ему затянули руку, уложили на шинель; кровь остановилась. Его била лихорадка; губы дрожали, он всхлипывал, нервно и судорожно рыдая.

– Братцы, братцы!.. земляки милые!..

– Много побили?

– Так и валятся.

– Ротный цел?

– Цел пока. Кабы не он, отбили бы. Возьмут. С ним возьмут, – слабым голосом говорил раненый. – Три раза водил, отбивали. В четвертый повел. В буераке сидят; патронов у них – так и сеют, так и сеют… Да нет! – вдруг злобно закричал раненый, привстав и махая больной рукой: – Шалишь! Шалишь, проклятый!..

И он, вращая исступленными глазами, выкрикнул страшное, грубое ругательство и повалился без чувств.

Дым, треск, стоны, бешеное «ура!». Запах крови и пороха. Закутанные дымом странные чужие люди с бледными лицами. Дикая, нечеловеческая свалка. Благодарение Богу за то, что такие минуты помнятся только как в тумане.

Когда мы подоспели, Венцель в пятый раз вел остаток своей роты на турок, засыпавших его свинцом. На этот раз стрелки ворвались в деревню. Немногие из защищавших ее в этом месте турок успели убежать. Вторая стрелковая рота потеряла в два часа боя пятьдесят два человека из ста с небольшим. Наша рота, мало принимавшая участия в деле, – несколько человек.

Мы не остались на отбитой позиции, хотя турки были сбиты повсюду. Когда наш генерал увидел, что из деревни выходят на шоссе батальон за батальоном, двигаются массы кавалерии и тянутся длинные вереницы пушек, он ужаснулся. Очевидно, турки не знали наших сил, скрытых кустами; если бы им было известно, что всего только четырнадцать рот выбили их из глубоких дорог, рытвин и плетней, окружавших деревню, они вернулись бы и раздавили нас. Их было втрое больше.

Вечером мы были уже на старом месте. Тонкий огарок слабо освещал палатку Венцеля. Прижавшись в уголку палатки и опустив голову на какой-то ящик, он глухо рыдал.

Д.

Воспоминания

Сознание близости внезапной смерти и очищающая сила страдания, которые несет с собой война, изменяют человека. Вот и капитан Венцель из рассказа В. М. Гаршина отнюдь не был святым, до боя он был, что называется, скор на руку, вызывая тем ненависть (!) подчиненных, но в его слезах мы видим пробуждение нового, лучшего человека, дремавшего под спудом непростых повседневных служебных забот. Дай Бог, чтобы новые ратоборцы, разглядевшие в себе в огне боев такого человека, не возвращались бы к прежнему, «ветхому Адаму», но, раз познав цену жизни, устрояли ее в Духе и Истине.

Знаете ли, что я вам скажу, господа? Праведных тут совсем нет; дело свое все делали по простоте, а разными вычурными именами таких людей чествуют после… А во время бедствий налицо есть только русский задор, русское добродушие и терпение и русская исполнительность.

Покинув мелкие житейские дрязги, отдавшись военному делу с увлечением, вложив душу в это захватывающее дело, человек силою вещей втягивается в совершенно иной мир. Являются иные понятия о вещах, иной образ мыслей. Есть ли возможность человеку, возвышаемому сознанием, что и он составляет хотя миллионную частицу той силы, которая поднята для совершения великого дела, помышлять о своих мелких страстишках и интересишках? Тогда каждый по-своему носит на себе отпечаток той мысли, которая движет массы на высокий подвиг. Тогда каждый становится прямо на место, ему подобающее, потому что всякий делается стеклянным; всем он виден начистоту и оценен звонкой монетой действительной стоимости.

Это нечто вроде экзамена жизни, который не всякому придется держать. Там обморочить никого нельзя. Там на всяком месте каждый делает посильное свое дело и приносит по-своему пользу. Все искусственное там, на месте, сейчас же видно…

Вот почему тот, кто в обыденной жизни готов шутя подставить ногу ближнему и потом смеяться, когда тот полетит кубарем, и тот, кто хлопочет, не разбирая средств, только о том, чтобы обогнать чем-нибудь других, словом, кто считает себя центром своей маленькой вселенной, всего окружающего, которое, по его мнению, только о нем и радеть должно, в боевой обстановке на глазах у смерти, при виде святых жертв войны, конечно, всегда подаст руку товарищу, снимет для каждого последнюю рубаху, с радостью