Правила вежливости - Амор Тоулз

изобразил дугу и с точностью истинного умельца обвел компас вокруг острия карандаша, оставив маленькую точку в центре бумажного листа, чтобы начертить тангенциальный круг, направленный по касательной к первой кривой. Через несколько минут там возникла целая серия кругов и пересекающихся дуг. Затем с помощью линейки Дики провел несколько диагоналей – примерно так лоцман прокладывает курс, когда нужно пройти под мостом, – и, когда чертеж был готов, начал складывать листок по диагоналям, ногтем заостряя каждый сгиб с приятным коротким шипением.

Работая, Дики от усердия даже кончик языка высунул. За четыре месяца это был, пожалуй, самый долгий период его молчания. И уж точно впервые он был так сосредоточен на каком-то одном занятии. Особо забавным я находила его умение мгновенно перелетать с одной темы на другую, из одного времени в другое, как воробей в вихре крошек. Но сейчас он демонстрировал полную и бессознательную погруженность в работу, которая, пожалуй, больше подходила бы саперу, обезвреживающему бомбы. Но до чего же это было трогательно! В конце концов, ни один мужчина в здравом уме не стал бы с такой тщательностью мастерить бумажный аэроплан, чтобы всего лишь произвести впечатление на женщину.

– Voilà![179] – сказал наконец Дики, держа на ладонях первый самолетик.

Но если наблюдать за Дики во время работы мне и было очень приятно, то я отнюдь не была уверена в его знаниях аэродинамики. Да и выглядел его самолетик совсем не так, как все те, которые мне доводилось видеть. Если обычно у самолетов имелся гладкий титановый нос, округлое брюхо и крылья, торчавшие в стороны от фюзеляжа точно поперечные балки креста, то модель Дики являла собой некий треугольник на свободнонесущем крыле. У его самолета был нос опоссума, хвост павлина, а крылья напоминали шторы, собранные в сборку.

Слегка перегнувшись через перила балкона, Дики лизнул палец, подержал его на ветру и объявил:

– Шестьдесят пять градусов; ветер пол-узла; видимость две мили. Идеальная ночь для полетов!

Ну да, кто бы спорил!

– Возьми-ка, – сказал он и сунул мне бинокль.

Я засмеялась и положила бинокль на колени. Но Дики был слишком занят и не обратил на это внимания. Он даже не улыбнулся.

– Итак, мы улетаем, – сказал он и в последний раз осмотрел творение своей инженерной мысли, а затем шагнул к перилам и выбросил вперед руку таким движением, каким лебедь вытягивает шею, когда хочет клюнуть.

Дело в том, что, если треугольный обтекаемый фюзеляж самолетов Дики и не повторял очертания тогдашних аэропланов, то он, безусловно, предвосхищал сверхзвуковые летательные аппараты будущего. Наш бумажный самолетик стрелой промчался над Восемьдесят третьей улицей, ни разу не покачнувшись. Затем стал медленно с незначительным наклоном снижаться, затем выровнялся и начал подплывать к своей цели. Я судорожно схватилась за бинокль, но мне все же понадобилось несколько секунд, чтобы поймать самолет. Теперь он дрейфовал в южном направлении, подхваченный преобладающим воздушным потоком. Потом покачнулся, снизился и исчез в тени балкона девятнадцатого этажа квартиры № 50 – на два дома и на три этажа западнее цели.

– Пропади ты пропадом! – сердито сказал Дики и повернулся ко мне с каким-то странным выражением почти отцовской заботы.

– Ладно, не огорчайся!

– Не огорчаться? Да ты что!

Я встала и звонко поцеловала его в губы. Когда я от него отлепилась, он улыбнулся и сказал:

– Ну что ж, тогда снова за работу!

Но еще одного самолетика Дики было мало – он их сделал пятьдесят! И с тройными сгибами, и с четверными, и с пятерными. Некоторые он разворачивал и быстро складывал по-другому, создавая такие формы крыла, что никому и в голову бы не пришло назвать такое возможным. И при этом он ни разу не разорвал исходный лист бумаги даже пополам. У него получались самолеты с крылом как у ветряной мельницы, с тонким, как игла, носом, или же с широкими, как у «Кондора», крыльями и узким, как у субмарины, телом; в качестве балласта он использовал обыкновенные скрепки для бумаги.

Пока мы посылали самолетики с нашими просьбами через Восемьдесят третью улицу, я начала понимать, что Дики умеет не только гениально создавать различные модели, но и прекрасно владеет техникой их запуска. В зависимости от строения самолета он использовал при запуске большее или меньшее усилие, больший или меньший наклон, демонстрируя поистине экспертные знания человека, совершившего уже тысячу одиночных полетов через тысячу улиц, подобных Восемьдесят третьей, и при тысяче самых разных погодных условий.

К десяти часам вечеринка в доме напротив подошла к концу; юные революционеры уснули, так и оставив свет в своей спальне включенным; а мы все же отправили четыре музыкальные просьбы тому толстому пианисту (который не увидел ни одной, так как в этот момент отправился чистить перед сном зубы), и наши самолетики приземлились прямо на его широкий, вымощенный плиткой балкон. Отправив последний, мы решили, что пора закругляться, и начали убирать со стола, и тут Дики, взяв в руки тарелку из-под сэндвичей, обнаружил еще один забытый самолетик. Он встал, подошел к перилам и посмотрел на окна восемнадцатого этажа дома № 44.

– Погоди-ка, – сказал он.

А потом прямо-таки идеальным почерком написал записку и, уже не полагаясь на свои инструменты, сложил ее на глазок, примерно как одну из своих наиболее остроносых моделей. Затем он аккуратно прицелился и отправил бумажный самолетик прямо в окно детской. В полете самолет, казалось, все время набирал скорость, а городские огни, мерцая, словно поддерживали его – так фосфоресцирующее море словно поддерживает ночного пловца. И послание Дики влетело точно в нужное окно, приземлившись прямо на баррикаду из матрасов и подушек.

Дики не показал мне, что написал в той записке, но я успела прочитать ее через его плечо.

Наши бастионы атакуют со всех сторон.

Наши боеприпасы на исходе.

Наше спасение – в ваших руках.

И поставил весьма уместную подпись: Питер Пэн.

Глава двадцать третья

Теперь ты это видишь

Первый ветер нью-йоркской зимы был резким, безжалостным. Когда дул такой ветер, у моего отца всегда начиналась легкая ностальгия по России. Он вытаскивал самовар и заваривал крепкий черный чай, вспоминая некий декабрь, когда было временное затишье по набору в армию, и колодец еще не замерз, и урожай выдался неплохой. Это было очень даже неплохое место, чтобы там родиться, говорил он, особенно если тебе никогда не придется там жить.

Рама в моем окне, выходившем на задний двор, была настолько кривой, что в щели